При этом я всё чаще стал прогуливать, уже на первом курсе. Дальше – пуще. Причиной стало моё малоэффективное восприятие лекций со слуха. Куда естественнее для меня было посидеть с конспектом (обычно чужим), с книгами, обдумать всё со своей скоростью усвоения, а не со скоростью лекторского напора.

Сдавать экзамены и зачёты я постепенно приспособился, во многом благодаря конспектам Тани Безрученко, с которой мы учились в одной группе, и других доброжелательных девушек (у них лучше получалось конспектировать, чем у парней, да и лекции они реже пропускали). К экзаменам я старательно делал шпаргалки, структурируя и минимизируя информацию так, что сами шпаргалки, собственно, уже и не очень требовались. Как можно пользоваться чужими шпаргалками, – это для меня было загадочно.

Физика (а потом и механика) оставалась моей ахиллесовой пятой. Особенно это проявилось на семинаре по теоретической механике, который вёл у нас тридцатилетний Владимир Игоревич Арнольд. Уже тогда он был учёным с мировым именем, ещё не академиком, но лауреатом Ленинской премии. Сейчас, когда я пишу, ему как раз вручают вторую (Государственную).

Семинар – это не лекция, здесь надо отвечать, решать, доказывать. Любимым студентом Арнольда в нашей группе был Олег Козлов – парень с мощным нестандартным мышлением (поведение его было тоже необычным; например, однажды, не желая выходить из общежития за едой, он несколько дней жил, питаясь канцелярским казеиновым клеем). С Олегом Арнольд мог дискутировать большую часть занятия, иронически улыбаясь своей постоянной одесской улыбкой.

Но полагалось и других спрашивать. Дошла однажды очередь до меня. Я вышел к доске, надо было разобрать какую-то формулу. Одна буква в ней меня заинтересовала.

– А это что за «J»? – с любопытством спросил я у Арнольда.

– Момент инерции, – с невыразимым удивлением в глазах медленно ответил тот.

– Забыл… Что это такое? – попросил я уточнить.

Арнольд замер в шоке.

– Садитесь, пожалуйста, – тихо сказал он и навсегда перестал меня замечать.

На экзамене я попал к другому преподавателю, вздохнув с облегчением. Ведь Арнольд мог отложить, посмеиваясь, твой билет с подготовленным ответом, закрутить на столе маленький волчок, и, полюбовавшись им, сказать:

– А теперь напишите мне, пожалуйста, уравнения, описывающие его вращение.

С таким «билетом» я бы не справился.

Одновременно с учёбой студенческой всё интенсивнее с каждым годом становилась учёба внестуденческая: чтение.

Читал я и раньше много, но в основном беллетристику. Теперь же чтение шло во все стороны. Случилось два важных открытия.

Первое – что классика означает не архаичность, а прямое общение с автором сквозь время, что этот автор иногда ближе тебе и выразительнее (в смысле понимания насущных для тебя переживаний), чем любой современник. Несколько раньше я стал ощущать это применительно к стихам, теперь обнаружил: то же самое проявляется и в других жанрах. Смеялся в голос, читая Стерна, входил в резонанс с Достоевским, упивался «Дао дэ дзин»…

Второе открытие – что философы прошлого пишут о вещах, очень важных и для сегодняшнего человека, что у них можно учиться понимать жизнь и себя самого. Более того – у них можно научиться самому думать о том, от чего зависит твоя судьба и каждый день твоей жизни. Ошеломительное открытие! Математика, может быть, и «царица наук», но философия – нечто большее. От философии, от твоего мировоззрения зависит смысл любых дел, в том числе занятий математикой.

Чтение стало для меня настолько существенной частью жизни, что я то и дело составлял для себя списки книг, которые надо прочесть, а в гостях при первой возможности начинал изучать содержимое книжных шкафов. Постепенно у меня выработалась некая система: чтение шло по трём направлениям. Первое – в соответствии с составленным списком (то, с чем обязательно надо познакомиться). Второе – по рекомендации друзей и знакомых (особенно когда говорят: «На, прочти!»). Третьим направлением было случайное чтение, когда что-то вдруг подвернулось под руку. Первое позволяло руководствоваться собственным разумением, второе – учитывало разумение окружающих, третье – не давало впасть в чрезмерную зависимость от того или от другого.