Гуляя по Праге, я нередко прихватывал и кусок ночи. Пражские ночи оказались гостеприимнее московских. Ни один трамвайный маршрут не переставал работать полностью. Всюду хотя бы раз в час ходил трамвай, а в центре то и дело попадались открытые киоски с горячими шпикачками128, у нас тогда ещё неизвестными. Я уже чувствовал себя почти пражанином, даже газеты читал: заслышав пронзительный клич «Вечерни Праг!», спешил обзавестись местной «Вечёркой».

Однажды вечером увидел вход в небольшой театр пантомимы «На забрадле» («На перилах»). Билеты все были распроданы, но я каким-то образом убедил контролёра меня пропустить и даже разыскал свободное место. Правда, на него скоро пришла обладательница билета, но рядом было ещё одно место, на которое претендентов не оказалось. С пришедшей девушкой мы разговорились. По-чешски она практически не говорила, но кое-как объяснялась по-английски (кое-как мог и я). Она оказалась француженкой, звали её Одиль Бонне. Каково же было наше взаимное удивление, когда вдруг выяснилось, что я русский, а она изучала русский язык и сносно им владеет!

Спектакль, поставленный знаменитым чешским мимом Ладиславом Фиалкой (он и сам играл тоже) чем-то напомнил театр на Таганке: энергичный, современный, неожиданный. Главной декорацией был киноэкран с фрагментами документальных хроник – такой динамичный фон с подтекстами.

Одиль ездила по Чехословакии с туристической группой, и мы договорились пообщаться следующий раз в Марианске Лазне, поскольку они ехали на несколько дней туда, а нас везли на денёк в соседний курортный городок Карловы Вары. Оттуда я и сбежал на несколько часов – покататься с француженкой на лодке.

Нам так понравилось наше «международное общение», что мы с Одиль обменялись после возвращения на родины несколькими письмами. Когда советские войска вторглись в Чехословакию, её письмо было возмущённым, а я – совестно вспомнить – в ответ очень аргументировано объяснял, что так и надо. Для меня это было время постепенно приходившего понимания сути советской империи, но оно ещё только пробивалось сквозь массированную пропаганду наших масс-медиа. Эта пропаганда подсказывала мне удобные доводы для письма – ведь без них было стыдно. Одиль написала, что после моего письма (ужас какой!) всё поняла, а до этого просто поддалась буржуазной пропаганде. Но всё-таки мы подсознательно чувствовали абсурдность и вторжения, и моих оправдывающих его аргументов. Вскоре наша переписка заглохла.

Последнее, где я побывал перед отъездом из Чехословакии, – ресторанчик «У Швейка». Там я успешно потратил последние кроны на сувенирный бокал для пива со знаменитым весёлым профилем.

От поездки я был в восторге, но к концу нашего полуторамесячного пребывания понял, что такое тоска по родине. Это было какое-то органическое желание вернуться, не у меня одного. Когда мы пересели в наш поезд, сразу рванулись в вагон-ресторан – поесть борща и выпить чёрного чая (нам всё время в Чехословакии попадался почему-то цветочный). Но это мелочь. Хотелось скорее быть среди своих, и уже с ними вспоминать Злату Прагу.

Опыт поездки в Чехословакию был важен для меня не только пребыванием в чудесной стране. Я почувствовал, что значит быть за границей. Иной быт, иные традиции, иная языковая среда…

Много значило то, что мы месяц с хвостиком прожили в обычной деревне, работая и общаясь с её жителями. Буфетчик, дороживший достоинством налитого пива, не был барменом элитного ресторана. Прораб, включавший в качество земляной работы изящный изгиб откоса, не был художником-дизайнером. Мы гуляли вечером по местным дорогам. Безукоризненно асфальтированные, они давали возможность деревенским парням (у всех имелись мотоциклы) сгонять на танцы в соседнее село или на сеанс в городской кинотеатр. Вдоль дорог росли груши и яблоки, и никто не мешал нам угощаться ими. Мы общались с местными за кружкой пива, болтая о разном на смеси русского с чешским.