Работа по-своему – физически, материально – оправдывала твоё существование на белом свете и вселяла какую-то особую освобождённость от повседневных проблем. У кого-то свобода выражалась в увлечениях, прогулках при луне и поцелуях (у нас после целины появились супружеские пары), у кого-то – в песнях возле костра (к этому и я был причастен), у кого-то – в зарабатывании денег. Мне – думалось. Я иногда писал письма, вёл урывками записную книжку, немного читал, но важнее всего было само клокотание мыслей.

Работать с мыслями я ещё не умел, так что и у них была вольница. Прилетали и улетали.

И ещё одну степень свободы дала мне целина. Я научился работать. Овладел основными рабоче-строительными навыками, умел орудовать топором, класть шифер, ставить опалубку, готовить цементный раствор и всякое другое. Привык к этой тягости, переходящей в радость, к этой особой упряжи нрава. Почувствовал и поэзию трудовой самоотдачи, и растворение личности в общем деле… Это была витаминизация свободой созидать – на всю жизнь.

Почти во всё время моей учёбы на мехмате у нас был довольно либеральный партком, который смотрел сквозь пальцы на различные наши культурные мероприятия, поэтому можно было порою делать то, чего не дозволялось в других местах.

Иногда, например, у нас устраивали необычные для советских времён выставки. Запомнилась выставка Николая Недбайло, рисовавшего в наивной манере (портреты большеглазых девушек и т.п.), никак не соответствовавшей идеологии соцреализма. Понравились картины Николая Фоменко, полные топологических озарений. Сейчас он академик (известный широкой публике своим переиначиванием мировой истории), а тогда заканчивал или только что закончил мехмат.

Многое организовывал факультетский КИВ (Клуб интересных встреч, в работе которого я активно участвовал), созданный и вдохновляемый худощавым, с курчавой шевелюрой, Валентином Гефтером.

Самым ярким событием, по-моему, стал первый в СССР вечер памяти Мандельштама в 1965 году121. Он проходил в аудитории 16—10, спускавшейся крутым амфитеатром к длинному преподавательскому столу и забитой в тот день до предела. Сидели на лесенках и даже на подоконниках вверху. Естественный ажиотаж: на этот вечер собрался цвет свободной литературы. Вёл его Илья Эренбург. Выступали Варлам Шаламов, Арсений Тарковский и многие другие, кого не так-то просто было увидеть и услышать. Мне довелось встречать и провожать гостей. Помню свой трепет, когда я ехал в лифте с Эренбургом и даже беседовал с ним. И он благодарил нас за этот вечер!..

На вечере была Надежда Яковлевна Мандельштам. Она сидела в середине аудитории, теребила подаренный ей букетик цветов. Когда Эренбург сообщил, что она здесь, и все устроили овацию, она встала и, отказавшись спуститься вниз, негромко сказала:

– Спасибо. Не обращайте внимания на меня, пожалуйста. Я ещё не привыкла к почестям. И Осип Эмильевич писал: «Я к величаньям не привык…».

Это тихое и гордое «ещё» нас всех тронуло.

Поразило выступление Шаламова. Он читал «Шерри-бренди» – рассказ, посвящённый смерти Мандельштама в лагере, сам по себе трагичный и вызывающий, но особенно волнующий в исполнении автора, высокого, корявого, с какой-то изломанной жестикуляцией, нервно переживающего каждую свою фразу.

В середине рассказа Эренбургу пришла записка, он её прочитал и молча сунул в карман. Потом я узнал, что кто-то из нашего партийного начальства забеспокоился и просил Илью Григорьевича «тактично прервать это выступление». Он тактично… этого не сделал. А в заключение высказал надежду, что этот вечер поможет приблизить издание книги поэта.