Теперь мне уже было плевать на то, споткнусь ли я обо что-либо в темноте. Ни один даже самый яркий фонарь не помог бы прозреть глазам, которые застилали слезы.

К черту Машу и ее глупые придирки! К черту Яну и ее сомнительное сопереживание! К черту остальных ребят с их насмешками и косыми взглядами… К черту Глеба!

– Кира! – его окрик прозвучал в унисон со стуком моего сердце.

Что-то в груди надорвалось, истончилось до предела, зависнув как те самые пуговицы, в подвешенном состоянии.

– Что? – я остановилась, но не обернулась.

Наверняка, мой голос прозвучал жалко. Но разве это было важным?

Важнее всего в тот момент стало одновременные ощущения близости и равнодушия человека, который всё-таки не считался со мной. Никогда.

Шло время, но Глеб так ничего и не сказал. И тогда я окончательно решила покончить со своей гонкой за разгадку тайны загадочного незнакомца.

Да и зачем теперь мне это? Падать, так и не научившись летать, было очень и очень больно.

12. Глава 12

Наше время.

Именно на следующий день своего пребывания в лагере я узнала, насколько была неосмотрительной. И никакие линзы тогда не помогли бы мне разглядеть собственную же глупость.

Потому что — фотография! Чертова фотография, о которой я и думать забыла, оказалась у каждого подростка в лагере.

Мне до сих пор неясно, было ли это ответом Вознесенского на мои грубые слова или он действительно входил в число больных придурков, но факт оставался фактом.

Фото, сделанное на его мобильный, разослали практически всем. Даже вожатым.

Массовая рассылка, случилась ещё ночью, когда все спали. Поэтому на утро я едва ли могла понять причину ехидных улыбок соседок и косых взглядов солагерников. Даже Яна скромно прятала глаза, словно стыдилась самого факта общения со мной. А Маша, разумеется, лишь усмехалась, как мне казалось, без повода.

Я предполагала всякое: массовое отравление с побочным эффектом безумства; тёрла лоб, ненароком думая, что причиной столь явного внимания стала мною незамеченная надпись, вроде тех, что любили оставлять ночные шутники зубной пастой. Но нет.

Вожатая открыла мне глаза на правду перед самым завтраком. Тогда-то мой розовый мирок окончательно раскололся, рассыпаясь на миллиард осколков.

Я не вынесла этого позора. В пятнадцать лет вообще сложно мириться с ситуациями, когда тебя выставляют козлом отпущения. Да и в любом другом возрасте, думается мне, тоже.

Только узнав истинную причину насмешек, я заперлась в комнате. Мне не хотелось пить, есть, контактировать с кем-либо. О, нет. Я даже не пролила ни слезинки.

Только лишь набрала номер мамы и попросила ее забрать меня.

Уже не имело значения был ли Глеб тем незнакомцем в первый день смены или нет. Какая разница, если он оказался тем ещё говнюком? И, собственно, а с чего я решила, что это не так?

Даже мои собственные переживания насчет облегчения жизни маме отошли на второй план. Стыд вперемешку со злостью мешали мыслить разумно, туманя разум. Я просто хотела исчезнуть и вместе с тем влепить Глебу пощечину за такой поступок.

Зачем он это сделал? Мы ведь не были врагами. Да, возможно, я была груба тем вечером. Возможно мне не стоило бросаться громкими словами, но… За что? Что я конкретно ему я сделала плохого?

Конечно, мысль о том что это могла быть Маша не раз тогда вспыхивала в мыслях. Вполне в ее духе совершить что-то мерзкое и после ходить с видом победительницы.

Однако надежда на это погасла уже на следующее утро, стоило мне только увидеть равнодушный взгляд Вознесенского из окна такси, что вместе с перелетом обошлось маме в копеечку. Естественно, посмотреть, как позорно сбегает главный шут всего лагеря сбежались почти все. Им было весело, они смеялись над моим нижним бельем, над формой телосложения, да буквально над всем! Их не волновало, что я чувствовала в тот момент, ведь однодневное развлечение, что можно было выставить в дурном свете в сети, не забыв добавить гадкий комментарий, оказалось важнее, чем просто быть человеком.