Лицо спокойное, будто спит. А вдруг жива? Пристаю к сестре, к врачу… «Сделайте что-нибудь!» – «И что вы так убиваетесь? – ворчливо успокаивают. – Ей сколько лет? Мы не доживем! А вот рядом в палате сейчас умер мужчина – тридцать четыре года исполнилось всего. А мучился как!» И больная, что рядом, ей вторит: «Мне бы так помереть, как ваша бабушка. Светлая она. Святая. За нее радоваться надо…»

Головой понимаю, что правы они, а не могу слез унять. Ну пусть бы еще хоть один денечек, ну хоть бы часик… Чтобы вот эти груши съесть… Лимонно-желтые, с румянцем на боках. Красивые. Раздаю их тут же в палате. «Помяните!»

Какую-то мне принесли таблетку, а потом и укол сделали. А Бабочке закрыли веки, сложили руки. А когда стали поднимать, оказалось, что судно, которое я искала, под ней было. И как же я под одеяло не глянула! А вдруг у нее это все из-за беспокойства случилось, из-за того, что судно вовремя не подала? И еще горше мне стало. Домой, в Дубровицы, шла пешком и в безлюдных местах тихонько выла.

Малиновое закатное небо. Подрозовленные верхушки сосен и купол Дубровицкой церкви. И черная река. И беззаботно хохочущее общежитие.

Дома Иво, теплый и понимающий. И Ленусь, которая уже спит, а скорее всего лишь притворяется, что спит: сопит и шмыгает носом.

Встали рано, чтобы все успеть. И до чего же остро почувствовала я бабушкино отсутствие! «Не реви, сейчас некогда!» – командовал Иво. Он, оказывается, еще позавчера послал телеграмму в Свердловск, так ему Рахиль Борисовна посоветовала, и сегодня Мама приезжает. И надо ее встретить, потому что у нее сердце и как бы чего не произошло. Мы с Леной для встречи не годимся: слишком красные глаза и носы распухшие. Поедет Иво, а мы будем здесь. Нужно всё готовить: гроб, одежду.

За всем этим надо в Подольск ехать. И еще надо найти, кто бы сшил платье на Бабу. Но самое главное – решить, где хоронить. Бабочка всегда говорила, что хотела бы помереть в родной Калуге. Поэтому с утра звоню тете Тасе, сообщаю о горе нашем. Бабочка ей ведь тоже родная. «Конечно же, в Калуге! В одной могилке с моей мамой, Верой». После разговора с тетей Тасей мне вдруг на мгновение стало так легко, даже радостно. Будто солнышко сквозь тучи глянуло. Будто увидела (даже казалось, что видела!) бабочкино лицо. Успокоенно-радостное, прозрачное, как легкое облачко. Привиделось? Не могла же я это видеть на самом деле…

С почты пошла искать, где гробы делают. Малюсенький, у самой Пахры, магазин «Ритуал». Там венки, ленты черные, а гробов нет. Утром последний ушел. А сделать может дед, что во-он там, на самой горе Парка культуры в сторожке своей обитает. Там и мастерская. Сделает.

Старик лет шестидесяти, шустрый, с белесыми глазками из-под густющих, седых с рыжиной бровей. Деловито записал размеры. Обещал быстро изладить. Только скорей надо принести материал на обивку. Пять метров. А доски-то где? Горбыль только вижу. «А станок на что? А инструменты? Всё в аккурате будет, не бойсь». Когда, после гонок по всему Подольску – искала подходящий сатинчик Бабе на последнюю обнову и материал на обивку гроба, – снова припыхтела на самый верхний конец парка, старик, распаленный работой, радостно показал на свое пахнущее древесной свежестью изделие. «Просушенное, стружечка тонкая. Вона, какая перинка будет вашей баушке. Глянь-ка, поко-ойно как!» Не заметила, когда он взапрыгнул в гроб. Улегся и ручки скрестил, как покойникам делают. И только – живые – взблескивали глаза из-под густющих бровей. Потом так же незаметно быстро очутился стоящим рядом со станком. Деловито пересчитал деньги, 45 рублей, и забрал материал на обивку гроба – зеленого цвета. К вечеру можно и забирать…