Верочка, она ведь партийная, член парткома институтского, слушать такие «новости» не стала, поднялась искупнуться, а Валентин Александрович (он старше Верочки, войну прошел) печально головой качал и все повторял: «Жалко их, ой, как жалко! Ведь не позволят им. Заду-у-шат. Разве ж такое стерпят: цензуру отменили! Еще и наши того же захотят. Чего доброго запрещенное напечатают: „Доктора Живаго“, „Раковый корпус“, „Библию“. Прочитает наш советский человек и гнить начнет, как Запад гниет…»
И все время, пока Верочка плавала, Валентин Александрович во весь голос душеньку свою облегчал. Здесь, у моря, никто не подслушивает.
Вечером ели курицу с лапшой и пили крымское вино. Засыпала в своей чудной «виноградной» постели под хор цикад.
Дни стоят погожие. Море удивительно спокойное, теплое. Но люди напряжены. Это видно по тому, как расхватывают «Известия». Отдыхающие здесь все почти москвичи – врачи, учителя, инженеры. Болеют за чехословаков. Это чувствуется.
На днях снова собрались на совещание все шесть стран Варшавского договора. В Братиславе подписали важную бумагу, текст которой печатается в газетах и передается по радио. Ничего конкретного про «события». Просто говорится об идеях марксизма-ленинизма, об укреплении социализма. Но какое-то угрюмое напряжение между строк… Неужели Валентин Александрович прав: «могут и вдарить»? Но ведь сказано в тексте и о демократии, и о суверенитете. Это успокаивает.
Скорее к Бабочке
Верочка с Валентином собрались уезжать. А у меня билет еще через четыре дня. Всего неделя, как я здесь, а кажется, что столько времени прошло, как я у моря. Прекрасное, вожделенное, оно все же нагоняет грусть, сладкую тоску, утягивает мысли куда-то в затуманенную даль…
Непонятная беспричинная тревога одолевает. Может быть потому, что нет со мной моих милых, родных и, главное, доченьки. И как там Бабочка? Ужасно хочется их скорее увидеть…
Вода в море теплая – вылезать не хочется. И ветра нет, и солнышко. Но сквозь баюкающий плеск прибоя треск транзисторов: всё о том же, о событиях в Чехословакии, «о давлении Запада и темных силах контрреволюции»…
Пришёл и мой черёд уезжать. Вечером с хозяйкой расплачиваюсь и в последний раз лезу в море. Лежу в волнах на спине. Почти не двигаюсь, зато чувствую, как всё движется подо мной. И никак не могу оторваться от звезд. Им «несть числа». И все-все меж собою связаны. И малые, и большие, и целые галактики – все «живут» по Закону. Может быть, это и есть Бог? Но нет. Я чувствую, что Бог – не только Закон. Это еще и нечто такое, что и не знаешь, как назвать. Так хочется об этом почитать что-нибудь, найти подтверждение мыслям…
Мой ужасно симпатичный брат Юрий говорил, что есть такие книги. У нас Циолковский писал о Вселенной, о Боге, о Человечестве, которое в развитии своем стремится к бестелесности. Лучистое человечество! Однако где эту книгу найти? Её, мне сказали, уже отовсюду изъяли. Циолковского изъяли…
В Симферополе на городском рынке столько фруктов! И все гораздо дешевле, чем в Солнечногорском. Еле втащила два полнехоньких ящика. Персики, сливы, абрикосы, кизил и… груши. Такие точно, как представляла я их себе по бабочкиным рассказам… Вот обрадуется!
Встретил Иво. Хотя я не просила. Я рада, а он смурной. Что случилось? «Баба… Думали, что инфаркт. Наверное, инфаркт… Случилось еще позавчера». – «А сейчас?» – «Была еще жива, когда поехал встречать. В больнице сейчас». Иво у нее с раннего утра дежурил, теперь домой, а я прихватила немного самых красивых груш и к Бабочке.
Она в кардиологии. Палата специальная, в любую минуту можно подключиться к кислороду. У Бабочки закрыты глаза и умиротворенное лицо. «Она не спит, вас дожидается. Только что говорила с нами…» И верно. Взглянула на меня из-под полуприкрытых век, усмехнулась младенческой своей улыбкой: «Эличка, это ты? Как я рада! – и тут же забеспокоилась: Судно! Скорей!» Сунулась под кровать – нету. Нет и под соседней койкой. Уж хотела бежать, просить медсестру. А Бабочка вдруг шумно задышала, и я увидела, как запульсировало на шее. «Да писай так!» Скорее подключаю кислород. Шумно вдыхает. Но вдруг, будто в ужасе, широко распахиваются глаза. Но ни звука. «Бабочка! Бабочка!» – кричу, чтобы услышала. Зову сестру. Тут же прискочила со шприцем: «Уже не надо. Уже померла!» – «Как?» Ведь только что… Ведь секунды какие-то. И женщина, что рядом, удивляется: «Только что рассказывала о себе. А утром просилась на выписку, у внучки, мол, день рождения…»