«Мирские» русские, в массе своей, – народ со слабым чувством национального единства. У старообрядцев, наоборот, необычайно сильны солидарность, взаимовыручка и доверие друг к другу. Как у евреев, а, может, и ещё сильнее. Но, в отличие от евреев, давать деньги в рост староверы считают непростительным грехом. В делах со своими обходятся без письменных договоров и обязательств, несмотря на поголовную грамотность. Всё на честном слове. Обмануть своего или украсть старообрядец может только раз в жизни. После чего его изгоняют из общины. И проклинают. По таким же законам русские старообрядцы живут и в других странах, даже в самых далеких, за океанами.

Типичный дом крестьянской старообрядческой семьи

Постепенно Новосильцева втягивалась в хозяйственные работы на подворье. Сначала ей доверили собирать яйца в курятнике, потом давать лошадям сено и овёс, гонять гусей на выпас. Скоро Гашка научила её доить корову, и Новосильцева была в восторге, когда надоила первое своё ведро.

Когда захолодила осень, Гашка и Мария наладились квасить капусту. Пришла помогать старшая сестра Акулина, беременная на седьмом месяце. Позвали и Новосильцеву.

– Все в округе капусту тяпками рубят. А тятька вона что наладил, – сообщила Гашка, показав деревянный лоток с косыми ножами.

Семья сибирского старообрядца В. Селиванова на заготовке капусты

Чуть оробев, Новосильцева взяла небольшой кочан, положила его в лоток. Осторожно провела кочаном по ножам – в бочку посыпались тонкие полоски, запахло капустным соком. Руки задачу поняли, Новосильцева осмелела, и капуста у нее затрещала.

К вечеру наготовили четыре бочки. Нашинковали туда моркови, антоновских яблок, накидали в каждую бочку клюквы и брусники, засыпали каменной солью, перемешали. Гашка еще добросовестно и долго деревянным толчком уминала. И вздохнула удовлетворенно, вытирая пот со лба:

– Ох, умаялась, девки.

– Ничего, работай, найдет тебя за то мужик хороший, полюбит, – пообещала Мария.

Отдыхать сели на лавку у клумбы. На закате цветы особенно сильно пахли. И от аромата ночных фиалок Новосильцевой стало немного грустно.

– И не сказать, что ты из барских, – заметила беременная Акулина. – Сноровистая. Мы думали, дурная.

– Я мало что умею, – ответила Новосильцева, не в силах пошевелиться от усталости. – Но учусь быстро. Стараюсь – быстро, – скромно добавила.

– Да уж. Из пистоля тоже палить? – прищурившись, поинтересовалась Гашка.

– Ещё сестрой милосердия служила, когда в Германии жила, – ушла от прямого ответа Новосильцева. – Могу – авто поведу, коня тоже оседлаю. Даже в монахинях побывала.

– Да с тебя монашка! – возмутилась Гашка, вытаращив глаза. – Монашка с пистолем, знат? Ну, вы, московские…

– Споём, что ль? – перебила её Мария. – Гашка, начинай! Нашу, про батюшку Аввакума.

Гашка кивнула, помолчала, собираясь, и тоненько, чуть дрожащим, но чистым и наполненным голосом завела:

В Даурии дикой пустынной

Отряд воеводы идёт,

В отряде том поступью чинной

Великий страдалец бредёт.

Вторым голосом вступили Акулина и Мария:

Вот стонет жена, голодая,

И силы кидают её,

И дети к ней жмутся, рыдая,

Пеняет она на житьё:

«Петрович, да долго ль за правду

Изгнание будем нести?

Ужели не встретим отраду

И долго ли будем брести?»

«До самыя, Марковна, смерти», —

Сказал ей Аввакум борец. —

«До самыя, Марковна, смерти,

Когда мой наступит конец».

И ветер в Даурии дикой

Унылую песню поёт,

И отзвуки речи великой

В Россию он смело несёт.

– Хорошо, – выдохнула Новосильцева.

Все замолчали и слушали вечернюю песню дрозда-пересмешника.