– Раньше приезжали. Сейчас дела Руси и Литвы по милости своей взял на себя дядя нашего князя – Великий князь Московский.

Миша разочарованно заёрзал на лавке.

– Вот что хотел тебе сказать… Приезжают в Москву и католики, послы из Литвы, Империи, даже самого Рима, и от турецкого султана тоже приезжают. Державный велит встречать их всех с большим почетом, ибо посол потом разнесет по другим странам хорошую или дурную славу о Руси.

– Иоанн Васильевич – великий государь? – неожиданно спросил Миша.

Тяжелый это был вопрос для рязанского боярина. Многое еще придется объяснять сыну, многое тот узнает и сам.

– Пойдем почивать, сыне, – Семен Иванович ласково погладил отрока по плечу, – ночь давно глубокая…

Миша вздохнул. У него и вправду болели глаза, в висках ныло, но больше сосало пустое брюхо. Он и не уснул сегодня оттого, что был голоден. Скорей бы уж Рождество, конец рождественского поста! Михаил, поднимаясь с лавки и закрывая книгу, искоса взглянул на отца. Отцу того не скажешь. Он станет объяснять про воздержание, про смирение.

В доме боярина Воронцова постились все, благоговейно воздавая хвалу Господу перед его приходом в мир, но принуждение есть раз в день сухую, горьковатую похлебку из гороха на конопляном масле, будоражило в отроке нехорошие чувства… Вон, для гостей-то осетрину запекали. Им что, не пост?! Миша опять тяжело вздохнул.

«Странное событие Рождество Христово.

Устранимся, братия, мира: будем жить в

нем так, как жил Господь наш, как жили

все святые Божии человеки – не увлекаясь

соблазнами его, не совращаясь примерами

его…»

Святитель Иннокентий Херсонский.

Михаил долго и слезно упрашивал в этот год отца отпустить его славить Христа с ребятами. Время перед рождественским богослужением в доме Воронцовых всегда было посвящено молитве, чтению Евангелия, оделению хлебом и одеждою нищей братии. Но Миша так упрашивал!

– И Тихон пойдет… и Курица!

– Но только к своим. К Босым, к старосте… Больше чтобы нигде не шататься!

И вот ватага маленьких славщиков собралась у пятницы12; со звездою пошли по дворам. Больше дурачились, валили друг друга в скрипучий синий снег, бросали комья, рассыпавшиеся на крепком морозе. С отрочатами шла и маленькая сестренка Курицы – Гордея, курносая красивая девочка с татарскими припухшими глазами. Тихон не мог ни на миг оставить её в покое – старался побольнее ударить снежком, толкнуть, или намылить лицо.

Христос родился, славьте!

Хозяева выходили неохотно. Слушали детские нестройные голоса пахмуро, совали пироги в руки… И маленьким славщикам становилось от этого тоже неуютно и зябко, и в конце концов все как-то потихоньку разбрелись по домам.

Но Миша был счастлив. Во-первых, ему так редко удавалось вырваться из домашней узды, «поболтаться», а во-вторых он съел уже пять или восемь объемных пирогов, так что и живот теперь болел – но все равно было хорошо.

Тихон, вызвавшийся провести друга до дома, растерял теперь весь свой петушиный задор и плелся за Михаилом, как мочало на ниточке. Миша проехался на скользком месте, поддел сапогом ворох снежных брызг, обернулся к другу:

– У тебя пирог еще есть?

– Куда в тебя лезет? – Тиша достал из-за пазухи теплый сочень.

Мишуня вздохнул. Подумал, что до литургии, до церкви, есть ведь было нельзя. После всенощной все сядут за стол, будет двенадцать блюд по числу апостолов Христовых, первая звезда – тут и конец посту. Но звезды-то, вот они… Вздохнул и надкусил сочень.

– Был бы у меня белый – белый конь, – вдруг сказал Тихон, – и меч…

Мише захотелось посмеяться над купеческим сыном. Какой там меч! Тишка даже саблю толком в руках держать не мог, но зато знал все пошлины, что берут с купцов в Литве и в Ливонии, хорошо разбирался в ценности разных монет – и новгородских, и псковских, и московских. Самому Михаилу вообще редко когда приходилось держать в руках деньги, только самую мелочь, даваемую матушкой для раздачи нищим. А Тихон уже бывал с отцом и в Москве, и в Новгороде, и даже в Кафе!