Семен Иванович Воронцов, как мог, оберегал свой дом от всеобщего отчаянья. И до семитысячного года можно внезапно заболеть, быть убитым на рати. Потому нужно жить так, чтобы в любое время достойно предстать пред Господом.

И все же трудно было не предаться всеобщей скорби. По Руси бродили паломников. Они шли от монастыря к монастырю, от города к городу, распевая покаянные стихиры:

Окаянный и убогий человече,

Век твой кончается и конец приближается,

А Суд Страшный готовится.

Горе тебе, убогая душа,

Солнце твое на заходе, а день при вечере,

И секира при корени.

Душе, душе, почто тлющими печешься?

Душе, встрепещи, как ти явитися Создателю твоему

И како ти питии смертную чашу,

И Како терпети вечные муки!

Два года сряду выпадал глубокий снег в мае. Всякий недород, засуху, истолковывали как знамение. Церкви по всяк день были набиты народом. Во многих волостях смерды, бросая землю, уходили в леса – «спасаться». В селах боярина Воронцова такого не было, ибо он строго следил за честностью своих тиунов, не допускал насильства и не изнурял «малых сих» жестокими поборами. Но часто, наблукавшиеся по лесам «спасатели души» с ребятишками, с бабами своими забредали в воронцовские владения. Таких следовало накормить, устроить где-то на время.

* * *

Привычно бежит дорога под гору, по бережку до стрелки, где бурливо сходятся две реки: Ока и малая Солотча. Обрывистые берега осенены лесами, и даль лазоревая тишеет в разливе… Пригожее место избрал князь Олег9 для монастыря, и ныне душа его радуется, взирая с высот горних на белокаменный Покровский собор, на разросшиеся кельи. С каждым годом все больше в Солотчинском монастыре пострижеников. Обитель богатеет вкладами и богатыми пожертвованиями. Но боярину Воронцову ведомо, что это не от доброй славы монастыря…

Солотчинский монастырь был обычной для того времени обителью, где не строго соблюдался устав, где богатые мнихи жили богато, а бедные – бедно. Игумен Макарий, тихий незлобивый старец, в ожидании Конца Света, попустил все дела на самотек, и сейчас, потчуя Великого боярина и его сыновей трапезой, все вздыхал, повторял без конца:

– Шесть – то годочков осталось, шесть – то годочков.

Впрочем, игумен недолго утруждал Воронцова беседой. Все в монастыре знали, что боярин Семен почитает обитель своими частыми приездами (и вкладами, и многою помощью) по близости душевной с крестным своего второго сына.

Боярин Воронцов и инок Алексий идут по дорожке к саду. В трехслойной одежде из шелков и парчи, наполненный заботами, боярин Семен ступает тяжело, скоса поглядывая на инока. У отца Алексия летящая походка. Простая ряса из тонкого сукна тоже летит вокруг его ног, и невольно думается, что мнихи призваны Господом заполнить места павших с небес ангелов. Алексий улыбается молодо, трет пальцами красные глаза; от него пахнет пергаментом и киноварью – запахом, ласкающим сердце любому книголюбу. Отец Алексий несет послушание переписчика книг.

Есть в этом мнихе то, что на церковном языке называется целоумием – ум, сосредоточенный только на Боге, отрешается от всех сует мира, не отягощается ими. Только ты и Бог. Остальное все суета сует и всяческая суета.

Семен Иванович невольно грустно улыбнулся. И в улыбке этой и горечь на себя… и великая любовь. Вот она – суета сует его… бежит впереди, пристукивая ногой о ногу. И молчаливый Феденька, и жена – красавица, опять носящая во чреве его дитя. Тоже суета – сует.

Лето вовсю гуляло в монастырском саду. Пчелы и монахи с усердием трудились на огуречных грядках, молодые послушники таскали воду, поскрипывая бадьями.