Появилось трусливое желание схватить кнут, ведь лучше бить самому, чем быть кем-то избитым. Почти зарычав, я снова попытался найти в себе те самые силы, и снова нашёл лишь пустоту. Признав себя не только мудаком, но и ублюдком, внезапно почувствовав давно позабытый мною стыд, я всё-таки выбрал кнут.

Ангел исчез, а вместо него передо мной появилась стена с «грешниками». И снова я ошибся в ожиданиях. К стене были прикованы не незнакомцы, а те люди, которые были мне дороги. И там и тут. Они смотрели на меня, и что самое отвратительное не во всех взглядах был страх и ни в одном не было ненависти. Прощение в глазах матери, стыд в глазах моего первого наставника, понимание в глазах Нисы, доверие в глазах Ла…. Сцука! Я смотрел на них не в силах поднять руку, я смотрел и плакал. Я давно разучился это делать, поэтому выходило больно и тяжело. Горечь во рту была несравнима с горечью в сердце.

– Ублюдки! – заорал я просто в воздух, сам не зная кому я это адресую, – Мрази, – я выронил кнут и упал на колени.

Я давно согласился с клеймом «негодяя», но эту черту я переступить не смогу. Даже если от этого будет зависеть моя жизнь, даже если мне придётся принять все эти удары вместо них. Я сколько угодно могу себя убеждать, что мне всё равно, что я никого не люблю, что я сам по себе, но все эти слова рассыпались в прах перед этим.

Я могу быть жесток с незнакомцами, но я не могу быть таким же со своими. Что я тут должен понять? Что я всё ещё я? Что незнакомцы тоже для кого-то свои? Что все одинаково важны? Что решать я могу только за себя?

От вопросов голова гудела, словно потревоженный улей. И не на один из них не было однозначного ответа.

– Они часть меня, – наконец, задыхаясь, выдавил я из себя, хватаясь за эгоистичную мысль, словно утопающий за соломинку, – Сделать им больно, всё равно, что сделать больно себе! – снова заорал я и вдруг почувствовал облегчение. Таким я могу себя принять, не разрушая собственного мировоззрения.

В груди внезапно стало тепло, а потом жарко. Я привычно потянулся внутрь, подумав, что пламя хаоса вернулось, но там внутри блестело не оно, а пока ещё маленький, но яркий золотистый свет.

Последние слова оказались просто удобной ложью, а тьма, к которой я себя причислял, оказалась лишь прилипшей ко мне грязью.

Разрастаясь всё больше, нагреваясь всё сильнее, свет больше не смог умещаться у меня в груди и вырвался наружу, стирая собой и стену и моих близких. Я снова горел и не сгорал, утопая в агонии боли, но постепенно свет стал мягче, уютно устраиваясь внутри, словно тёплый котёнок. Я заплакал от облегчения и устало закрыл глаза.

Мне не хотелось их открывать, ведь я знаю, что я увижу, и мне снова придётся делать шаг, следующий, который вёл меня к свету. Сможет ли этот свет вытеснить то, чем так щедро одарил меня Тери? То, что так долго копил я сам? Какая сила в итоге останется со мной?

Я медленно поднял веки, глядя на коленопреклонённого человека под чашей в следующей сцене. Возможно, мне стоит вернуться? Хочу ли я действительно сменить сторону? И смогу ли я с этим выбором жить дальше?

Ковровая дорожка к сияющему золотом алтарю была усыпана шипами. Мои босые ноги были уже порядком изрезаны их острыми краями, но красный цвет этой самой дорожки отлично скрывал следы, дабы я не портил праздничную обстановку.

Всё-таки эти ангелы те ещё уроды! Почему должно всё быть через боль? Что иначе ну никак свою решимость не проявить?

На алтаре стояла золотая чаша наполненная «благодатью», которая и должна была стать тем самым призом, ради которого я должен был вытерпеть боль, вот только мне её брать как раз и не хотелось, но если я не буду идти вперёд, то не смогу отсюда выбраться. Чутьё мне подсказывало, что неудачников с этой «Дороги к свету» – живыми не выпускают.