Если кому-то одного года достаточно, чтобы оклематься, то, наверно, есть и подобные Венди персонажи – которые и после двух лет вдовства будто поездом раздавлены.

Весеннее оттаивание почвы символично совпало с этим новым состоянием – умиротворенностью. Такого у Мэрилин давно уже не было. Да что там «давно» – никогда, разве только в материнском чреве, да и то вряд ли, учитывая любовь матери к джину марки «Танкерей», учитывая общую нестабильность, расхлябанность даже, пятидесятых годов. Их – мать, джин и пятидесятые – Мэрилин винила по очереди, под настроение. Ничего. Теперешняя жизнь хороша. Во всяком случае, лично для Мэрилин. Магазин хозтоваров приносит доходы; многолетний хронический недосып позади; мышцам ног возвращена почти что прежняя упругость, ведь на работу Мэрилин ездит на велосипеде; анютины глазки – густо-киноварные, буйные – пламенеют на крыльце, во встроенных ящиках.

Если бы не семейные узы, она, Мэрилин Коннолли, высоко поднялась бы. Надежды подавала, да еще какие. А теперь она кто? Хозяйка магазина; член общества завязавших курильщиков с почти пятнадцатилетним стажем; довольно нерадивая прихожанка; владелица самых роскошных розовых кустов на Фэйр-Окс. Уж не личностный ли это расцвет? Впрочем, Мэрилин подозревала, что жене и матери четырех дочерей личностные расцветы, даже и припозднившиеся, заказаны. Разве только на минутку-другую расцветешь наедине с собой, пока рутина не отвлекла. А что до полетов… Взять человеческую фигуру в полный рост, надутую гелием, закрепленную возле риджлендской автозаправки: дергаться – дергается, в небо стремится, да веревки-пуповины не пускают воспарить. С этой-то фигурой Мэрилин себя и ассоциировала. Только расслабишься – либо сотовый в кармане зажужжит («Мама, послушай!»), либо стук в окно раздастся («Дорогая, не помнишь, случайно, где у нас грабли?»).

Мэрилин загнала велосипед в гараж и принялась ощипывать сухие листья на анютиных глазках. В доме ее заждался Лумис.

– Здравствуй, дружочек! – Мэрилин почесала его за ушами. Они с Дэвидом неуклонно превращались в клишированных «собачьих папочку с мамочкой» – возрастную пару, чье гнездо опустело, и едва последний птенчик упорхнул за высшим образованием, как вся любовь излилась на лабрадора.

– Привет, дорогая! – крикнул Дэвид.

Лумис рванул по коридору на хозяйский голос, Мэрилин последовала за ним. У двери помедлила. Муж сидел к ней спиной, и Мэрилин несколько секунд рассматривала трогательный поределый пух на его шее и лысину, расплывчатую, как галактика, ползущую от темечка вниз.

Дэвид ей больше не нужен; осознание кольнуло иголочкой маленькой измены. Вот он склонился над несколькими редкими изданиями, по левую руку – горка фисташковых скорлупок. Неряшлив стал – должно быть, результат многолетней пассивной агрессии, с какой Дэвид возил мокрой губкой по усыпанной крошками столешнице и выбирал, тяжко вздыхая, из сливного отверстия белокурые и каштановые волосины. Неряшливый, косный, не по возрасту похотливый – таков ее муж. Он поднялся из-за стола, чтобы поцеловать Мэрилин. Стряхнул с рубашки тонкие шелушки – и в этот миг мысль обрела форму: «Ты мне не нужен». Мэрилин увернулась, поцелуй пришелся меж бровей, но Дэвид настроился на большее – запустил пятерню ей в волосы, другой рукой обнял за талию, прижал к себе, губами раздвинул ее губы.

– М-м… – Мэрилин вырвалась. – Кажется, у меня простуда начинается, милый.

Вранье, притом бессмысленное. Кто-кто, а Мэрилин с Дэвидом чихать хотели на инфекции. Активно обменивались микробами – отпивали друг у друга кофе, по очереди откусывали от тостов, порой даже зубные щетки путали, когда, намаявшись за день, не имели сил включить в ванной свет и разглядеть, где синяя щетка, а где зеленая. Дэвид хвастал, что иммунитет у него как у аллигатора. Мэрилин же все равно постоянно недомогала – из-за девочек с их вечно липкими ладошками, грязными салфетками, с бесконечным доеданием макарон из детских тарелок. Словом, заразы они не страшились. Услыхав неуклюжую отмазку, Дэвид опешил.