– Значит, все-таки День благодарения номер два.

Отец улыбнулся:

– Да. Мне нравится. Вот именно – День благодарения номер два.

Повод был веский, жест – широкий, и Мэрилин (Дэвид знал) растрогается и обрадуется, но все равно ему сделалось досадно.

– Я у нее узнаю и перезвоню тебе.

– Напрасно ты ей это дал, – произнес Ричард. – Гляди, в рот тянет. Подавится ведь.

И правда, двадцатипятицентовая монета уже наполовину скрылась в ротике Венди. Дэвид выхватил монету, Венди захныкала.

– Ну, ну, не надо плакать. Все хорошо, – зачастил Дэвид.

Венди ударилась в рев. Дэвид с ней на руках поднялся, оглядел комнату – чем бы отвлечь?

– Смотри-ка, львеночек мой, а что это у нас? Это зеркало. А вот это платочки носовые, целая коробка.

Венди отвлеклась на катушку ниток. «Катушка, – рассеянно подумал Дэвид. – Откуда? Отец что – шьет?» Воображение подсунуло картинку: Ричард, собственноручно подрубающий штаны. Стало грустно до тошноты. Если отец и правда шьет, должна быть подушечка для иголок. Представилась почему-то точно такая же, как у Мэрилин, – в виде помидора… Как странно, как несправедливо: он, Дэвид, испытывает новый прилив счастья, вызванный рождением второй дочери, его семья увеличивается естественнейшим путем – и совсем рядом существует в неизбывной скорби пожилой его отец. И какой же он чурбан бесчувственный – радовался «отмазке», чуть было не отнял у отца одну из немногочисленных оставшихся ему радостей.

На плечо легла тяжелая рука. За спиной стоял отец.

– Ты и сам неплохо справляешься, сын.

Прозвучало тепло – нечасто Дэвид удостаивался таких интонаций. И вот он снова – подросток, они с Мэрилин – парочка несмышленышей, обремененных двумя малышками. Они не догадываются, сколько подвохов имеется в арсенале у жизни.

– Повезло твоим девочкам, – добавил Ричард.

Дэвиду осталось только кивнуть, ибо в горле стояли слезы.

Праздничный стол, накрытый на две персоны, бедро индейки – пополам, тыквенный пирог отец растянет еще на четыре дня.

– Ей спать пора. Вот уложу – давай, что ли, мяч погоняем?

Отец явно удивился. Просиял, насколько вообще мог просиять. Кивнул:

– Что ж, давай погоняем.

«Оказывается, жена у меня хорошая актриса», – думал Дэвид, издали наблюдая за Мэрилин. Они находились в гостиной трехэтажного особняка (стиль – неоклассицизм); их пригласил в гости декан медицинского университета. Удерживая Вайолет на слинге, чуть покачиваясь из стороны в сторону, крошечными глоточками потягивая красное вино, с сонной и прелестной улыбкой Мэрилин говорила декану:

– Я в полном восторге от материнства. И вообще, это наши лучшие дни.

Дэвид придерживался другого мнения, но в жизни бы его не озвучил. Дома жена бывала с ним резка, выглядела несчастной и даже одержимой. Она либо качала разом обе детские кроватки, либо с остервенением киношной бабули-итальянки, наполовину выжившей из ума, вручную стирала слюнявчики и распашонки. Спала она урывками, зато крепко. Обморочный этот сон казался Дэвиду нездоровым, но одновременно необходимым организму на каком-то животном уровне. Он и сам вот так же отключался, сам работал на пределе сил и за их пределом: путал вторник с пятницей, сумерки с зарей. Иногда Мэрилин заглядывала в университет с обеими девочками. Дэвид обнимал ее, и она к нему липла, как самоклеящаяся лента. Она, пожалуй, и шла-то ради одних только объятий – так идет за дозой наркоман. Никогда первая не высвобождалась. Дэвид тянул время и, в конце концов отстраняясь от жены, чувствовал боль.

И вот его жена ведет беседу с профессором, и неизвестно, которою из двух ипостасей видит доктор Флетчер, невролог сорока с хвостом лет. Уверенную в себе красавицу блондинку? Тогда Дэвиду пора ревновать или спешить на помощь. А может, доктор Флетчер видит страдающую хроническим недосыпом и гормональными скачками домохозяйку без профессии, рискнувшую на эпатаж – ибо что, если не эпатаж, эта ее фраза: «Наши лучшие дни»?