Внезапно закружилась голова. Прошло почти сразу, но боковым зрением Дэвид заметил что-то золотисто-желтое. Восковые диски, похожие на раковины моллюсков. Вон там, повыше его головы, их целая россыпь. Дэвида передернуло. Тварей вроде кораллов и актиний – ноздреватых, губчатых, пористых, с присосками и щупальцами, с ответвлениями, растущими, как раковые опухоли, – он боялся до дрожи, не в пример дочерям, которые обожали ходить в Чикагский океанариум, где неизменно застывали в восхищении перед всякой придонной мерзостью.

– Твою мать! – выдохнул Дэвид.

– Милый!

Он вздрогнул, чуть не потеряв равновесие. Обеими руками вцепился в сук, на котором сидел.

– Господи!

Внизу, запрокинув голову, щурясь на солнце, стояла Мэрилин. Рука ее взметнулась, прижалась к сердцу.

– Ой, прости, пожалуйста!

– Погибели моей хочешь, малыш?

– Дорогой, какая же я непредусмотрительная! Почему мне даже в голову не пришло, что ты можешь испугаться?

Мигом вернулось раздражение.

– Я не испугался. Просто я не знал, что ты уже дома.

Мэрилин молчала. Дэвид догадался: решает, спустить его резкость на тормозах или устроить перепалку.

– А я вот она.

Прозвучало натянуто. Дэвид глянул вниз. Мэрилин улыбалась ему. В уголках глаз уже залегли «гусиные лапки», но сами глаза, огромные, зеленые, были на удивление яркими.

– Медовый опенок, – произнес Дэвид.

Мэрилин склонила голову набок, явно удивленная столь нестандартным любовным прозвищем:

– А ты – сладкий пирожок.

– В смысле, на дереве. Вон, слева от меня.

Дэвид старался не показать, насколько огорчен. Он прочел о древесных болезнях достаточно, он знал: опята не причина, а следствие. Дерево обречено.

– Если такие грибы на стволе выросли, стало быть, корни заражены.

– И что теперь?

– Ничего хорошего. Дерево и само погибнет, да еще и другие деревья может заразить.

– О, Дэвид! – Мэрилин выгнула спину, вгляделась. – О, бедное наше гинкго!

Поразительно, сколько в его жене любви и сострадания ко всему и вся!

Мэрилин простерла к нему руки:

– Слезай, любимый. Я с утра никого не целовала.

Несмотря на внезапное необоримое желание обнять жену, Дэвид спускался с чрезмерной осторожностью, чтобы Мэрилин ни мгновения лишнего не волновалась.

С некоторых пор Вайолет к каждому событию, в котором была замешана Венди, применяла десятибалльную шкалу. Ее, только применительно к степени боли, давным-давно разработал для своих девочек папа, и теперь взрослая Вайолет регулярно прикидывала – насколько ей хочется нанести Венди физический ущерб? И если измерять в баллах настрой Вайолет на убийство, то последняя эскапада Венди оценивается в семь с половиной. Нет, ну правда, кто так делает? Венди пригласила Вайолет на кофе, а за пятнадцать минут до предполагаемой встречи в кофейне вдруг выяснилось, что у нее срочное заседание Общества женщин-филантропов. И ладно бы просто отменила кофепитие, так нет – прислала вместо себя Джону. Конечно, это не так жестоко, как при первом предъявлении Джоны (одиннадцать баллов из десяти возможных). Конечно, аналогичное проявление жестокости имело место между сестрами всего однажды, причем по вине Вайолет. Но все равно Вайолет была в бешенстве.

Ну не желает она общаться с Джоной. Да, ей за это стыдно, как и за многое другое, только факт остается фактом. Вайолет в курсе: она должна ждать таких встреч, ибо разве не радость – открывать для себя родного сына, выяснять, что он за личность, чего хочет от мира, тешиться надеждой, что для Джоны не все потеряно, даром что и она сама, и вселенная его пробросили. Родители Вайолет очарованы Джоной. Венди будто всю жизнь его знает. А Вайолет при нем внутренне вздрагивает и ежится, чего Джона, конечно, не может не чувствовать. Что до Мэтта, и выходку Венди, и саму встречу от него лучше утаить – Мэтт относится к Джоне с настороженностью, твердит об эффекте камня, брошенного в воду. Что ж, эти эмоции вполне понятны.