– Он не военнослужащий. Не обязательно так с ним говорить, – вмешалась Мэрилин.

– В моем же собственном доме, – бормотал отец Мэрилин, приближаясь. (Дэвид понял: он пьян. Мэрилин обмолвилась как-то, что после маминой смерти отец стал пить больше и чаще, но Дэвид почему-то все равно оказался не подготовлен.) – На моем же собственном растреклятом газоне вздумал мою же родную дочь поиметь, точно какой-нибудь…

– Папа! – Мэрилин отчаялась справиться с колготками, перехватила отцовскую руку. – Папа, мне уже двадцать. Все в порядке. Давай утром поговорим, ладно?

К удивлению Дэвида, мистер Коннолли не пытался продолжить разборку. Мэрилин уже поднималась с ним на крыльцо. Правда, он ворчал насчет «паршивца макаронника», но в дом себя ввести позволил.

– Утром поговорим, – повторила Мэрилин, на сей раз громче, определенно для Дэвида. Поймала его взгляд, мотнула головой – дескать, вон тропа, она дом огибает, по ней и сваливай.

Всю обратную дорогу в Олбени-Парк, где Дэвид жил с отцом, его одолевали мысли. Нет, он думал не о первом в своей жизни сексе и не о том факте, что влюбленность в женщину, которой досталась его девственность, к половому акту никакого отношения не имеет. Даже то обстоятельство, что отец возлюбленной ошибочно принял Дэвида за итальянца, забылось почти сразу. Перед его мысленным взором стояло лицо Мэрилин, уводящей мистера Коннолли. Дэвид все еще слышал странные нотки в ее голосе, этот налет фальши – тонкий, однако не позволяющий судить об отношениях отца и дочери так, как Дэвид судил еще накануне. Разве такой у Мэрилин голос, когда она с ним, с Дэвидом? Где дерзость, где фирменная бесшабашность? Только теперь он понял: зря обольщался, будто понимает Мэрилин, будто вообще можно до конца понять другого человека. Да он представления не имеет (никогда не имел) о жизни Мэрилин, о том, через что она проходит – день за днем, день за днем.

О том, что Дэвид принят, стало известно в пятницу. Коннолли-старший выходные проводил за городом, и Дэвид, явившись к Мэрилин на Фэйр-Окс отметить свою первую должность, остался ночевать. Выслушав новость – Дэвида берут работать в госпиталь при Айовском университете, он будет жить в Айова-Сити, – Мэрилин задвинула черные мысли о расставании и стащила из отцовской заначки «Вдову Клико» – не охлажденную, ну да ладно.

Дэвид уезжает. Не на край света, но достаточно далеко. У Мэрилин в пределах досягаемости теперь ни единой родной души не будет. Они уже на первом свидании разоткровенничались, поведали друг другу о своем полусиротстве: Дэвид потерял маму в пять лет (причина – лимфома); мама Мэрилин умерла, когда ей было пятнадцать, – от острой печеночной недостаточности.

– Мне все время казалось, что я несу ответственность за счастье родителей, – произнесла Мэрилин и сама удивилась, как это она в одну фразу вложила все противоречия собственного происхождения.

Дэвид слушал очень внимательно.

– Не в смысле, что я причина их счастья, а наоборот – будто оно от меня зависит. И знаешь, я до последнего времени не понимала, что это ненормально.

Дэвид пожал плечами:

– А кто вообще их устанавливает, эти границы нормальности?

– Не удивительно ли, что мы двое… – (И она, и Дэвид так и засветились от этого «мы двое».) – Тащим одинаковый эмоциональный багаж? – Она поцеловала его впервые за вечер и добавила: – Сегодня – самое печальное в моей жизни свидание.

Мальчик и девочка, потерявшие матерей; юноша и девушка, каким-то чудом сумевшие найти друг друга. Пока Дэвид не сообщил о переезде в Айову, Мэрилин думала, ей в жизни спокойнее не было. Дэвид – он же для нее создан, чтобы ее дополнить, уравновесить. В гостиную она вернулась чуть не плача.