– Хорошо, что вы совсем молоденькая. У вас полно времени, чтобы облечь плотью семейное древо.

По ряду причин реплика вопиюще глупая и бестактная. Ну так Венди сейчас ответит так уж ответит.

– А кто вам сказал, будто у меня в планах – дележ наследства с целым выводком?

Брокерша изменилась в своем силиконовом лице. Ну и пусть. Венди с Майлзом постоянно так шутят, право имеют на подобные шутки. Венди считают охотницей за богатенькими? Плевать; им обоим плевать, и Венди, и Майлзу. Главное – и они оба это знают, – что с такой неистовой силой Венди не любила никогда и никого. И тот факт, что Майлз Эйзенберг полюбил ее в ответ, представляется чудом поистине космического масштаба. Ну а теперь она сама – Эйзенберг, она в тридцатке самых состоятельных семейств Чикаго. И может грубить кому захочет.

– У меня в планах – пережить всех и до скончания дней своих погрязать в непозволительной роскоши, – добавила Венди. Поднялась, пересекла лужайку, чтобы поправить галстук своему новоиспеченному супругу.

Дэвид отдельно отметил: листья на деревьях пошли в рост именно в тот день, разлапистые тени заплясали на драгоценной их лужайке. Целый месяц он и Мэрилин над этой лужайкой тряслись, собаку туда не пускали. Раньше как? С утра дверь откроют – беги резвись. А перед свадьбой Венди приходилось подрываться ни свет ни заря. Плащ прямо на пижаму – и вперед, Гете выгуливать по улице. Тем больнее Дэвиду смотреть, как в эту первозданную зелень вклиниваются ножки-нуазетки арендованных столов и стульев, как летят из-под них кругляшики удобренной почвы. Гете носится по лужайке, словно срок в камере-одиночке отмотал; снова завоевывает территорию, запретную для него по милости садовода, одержимого собственническими инстинктами. Дэвид вдохнул поглубже: воздух сыроват, не соберется ли дождь? Тогда бы гости пораньше откланялись. Подумать, сколько их уместилось в саду, и почти каждого он, Дэвид, видит впервые. Вспомнилось детство Венди, айовский дом. Венди карабкается на крыльцо, забирается на расшатанные кедровые качели, где устроились Дэвид и Мэрилин, втискивается между ними, а он обнимает дочурку, придерживает под мышки, шепчет, почти впадая обратно в сон: «Никаких друзей мне не надо, кроме вас, мои девочки». От этого видения голова закружилась. Дэвид, стоя возле дома, на который имел теперь все права, чувствовал себя столь же неуместным, как четверть века назад, еще до женитьбы, в промозглый декабрьский вечер, когда Мэрилин уложила его под деревом гинкго, а сама распростерлась у него на груди. Он стряхнул наваждение. Не сразу выцепил в море пастельных весенних тонов хвойно-зеленое платье жены. Вот, даже оттенок – заземляющий, уравновешивающий. Мэрилин полуспряталась в тени того самого гинкго. Дэвид отделился от забора, стал красться. Приблизился. Рука привычно скользнула на талию Мэрилин, и Мэрилин столь же привычно изогнулась, подалась навстречу.

– Идем, – сказал Дэвид и повлек жену за дерево, крепко обнял и зарылся лицом в ее волосы.

– Милый, – сразу заволновалась Мэрилин, – что-то произошло?

Он уткнулся ей в ключицу, вдохнул знакомый теплый запах (сирень и мыло «Ирландская весна»), шепнул:

– Просто соскучился.

– Любовь моя!

Мэрилин плотнее сомкнула объятие. Взяла Дэвида за подбородок, повернула лицом так, чтобы их глаза встретились. Он приступил к поцелуям. Первыми были губы, затем скула, лоб, местечко между подбородком и шеей, где бился пульс, и снова губы. Мэрилин чуть улыбалась, губы ее напоминали нагретую солнцем темную, сочную сливу. Потом она стала отвечать на поцелуи, превращая в размытые цветные пятна все, что Дэвид мог увидеть периферическим зрением. О, этот животный союз, неизменно значивший для обоих больше, чем все остальное! Это золотистое тепло, излучаемое его женой, этот жар взаимного нетерпения! Два тела, обретающие утешение тайным, им одним подходящим способом. Язык губ на губах и ладоней на стебле позвоночника, который прильнул сейчас к древесному стволу. Блаженство одновременного оргазма, несколько безмолвных минут, прежде чем Мэрилин отстранилась с улыбкой и шепнула: