– Вот блин.

– И впрямь, других слов просто нет. Ханна говорит, что-то все время не срасталось с бумажками. Бюрократический бардак у них там. При нормальных обстоятельствах он бы снова был усыновлен, а вот же. Его мотало по патронатным семьям – знаешь, из тех, что берут детей ради пособия. По словам Ханны, ничего фатального с ним не случилось. Она вот как выразилась: ему повезло. Конечно, с учетом обстоятельств. Лично я даже думать не хочу, что за таким везеньем стоит и какое бывает НЕвезенье. Короче, он оказался в Лэтроп-хаусе, и Ханна его оттуда вызволила. Он живет у них с мужем целых полгода. Ханна утверждает, он тихоня: не видно его и не слышно, можно забыть, что он вообще в доме находится. И у меня сложилось такое же впечатление.

– Господи боже мой!

А если бы Уотту пришлось пройти через систему вроде этой? Непредставимо. Ни Уотта, ни Эли она не в силах вообразить в обстоятельствах, хотя бы подразумевающих нестабильность. «Гляди, Вайолет, – могут открыться двери, которые ты предпочла бы навсегда оставить закрытыми» – вот что сказал ей Мэтт нынче утром.

– Подытожим: несмотря ни на что, он очень мил. И на удивление покладист.

– Как его…

– Как его зовут? – Венди расхохоталась – громко, даже утробно. – А, черт! Мне следовало с этого начать. С имени. Джона его зовут. Фамилия, увы, Бендт. Видишь, как парня припечатали, – имечко для сантехника было бы в самый раз, тебе не кажется?

Джона. Вайолет беззвучно произнесла имя по слогам, пробуя на вкус, приноравливая к нему губы. Нет, сама она так сына не назвала бы. Впрочем, тогда она запрещала себе даже думать об именах, так что, по большому счету, ни одно имя не считалось соответствующим ее личному вкусу. Теперь бы еще соотнести юношу в ресторанном патио с мутным изображением на снимке УЗИ – том единственном, на который Вайолет позволила себе взглянуть.

Не должно было этого произойти. Вайолет столько трудов приложила, чтобы прошлому – этому конкретному событию – не было хода в ее тщательно распланированную жизнь. Ни единой молекулой чтобы он сюда не проник, не нашел ее. Хотя сама она, конечно, о нем вспоминала – нечасто, раз в неделю примерно. И нет, нет – только не сейчас, когда ее муж стал партнером в серьезной фирме, когда она сама сблизилась с эванстонской элитой, когда один ее сын уже ходит в садик, а другой, не успеешь оглянуться, его догонит.

– Кстати, я вообще это к чему? – продолжала между тем Венди. – К тому, что ситуация складывается непростая.

– Я поняла, – промямлила Вайолет, совершенно опустошенная. – Ты же сказала: предвестник перемен.

– Ага, я и есть этот предвестник.

Впрочем, голос Венди звучал теперь со всей серьезностью.

На лестнице появился Эли, щурясь спросонья, обнимая плюшевого утконоса. Вайолет поманила Эли, и он поспешил к ней, забрался на колени.

– Появилось одно обстоятельство, а именно Южная Америка, – продолжала Венди.

Ну конечно, ну разумеется. Нечто вроде Южной Америки, ни больше ни меньше, и должно было появиться. Потому что ее сестра и нормальность – вещи несовместимые. Потому что Вайолет не дозволено понежиться после обеда с младшеньким в объятиях, ибо Венди настроена на очередной сеанс манипулирования.

Вайолет стала гладить сына по спинке – ритмично, словно соблюдая некий ритуал. Так малыши сами себя убаюкивают, раскачиваясь взад-вперед. Так легче вникать в слова сестры.

Здание факультета поведенческой психологии представляло собой лабиринт. План, висевший на первом этаже, был с виду вроде человеческого генома, а у тех, кто приближался к зданию с улицы, неизменно возникал эффект Гензеля и/или Гретель – очень уж здание смахивало на пряничный домик. Попав внутрь, студенты бродили ошалело, дивились отсутствию окон, нелогичной нумерации аудиторий, затерянности туалетов. Терялись сами. Но только не Мэрилин Коннолли – она, напротив, наконец-то себя нашла, ну почти. Шел второй семестр. Мэрилин жила не в кампусе Иллинойсского университета, она каждый вечер возвращалась домой, на Фэйр-Окс, делалась тихоней – дочкой вдового отца, но днем была вольна заниматься чем угодно.