Нет добра в моей душе для дома оставшихся. Когда читаю, что там жить худо, – радуюсь… Пусть, думаю, пожрут друг друга, как гады, за то, что нас на муку послали…

Привычка – великое дело. Я теперь хорошо привык: ни своего, ни чужого страху больше не чую. Вот еще только детей не убивал. Однако думаю, что и к тому привыкнуть можно.

И сколько этих хлопот бывает при хозяйстве, облипнет тебя сеткой мелкою, словно перепела, – не выбиться. На войне-то хоть сеть крупна, больше через нее видно.

Брали мы в те поры с большого бою и очень распалили себя. Удержу нет, рука раззудилась. Я вон какой мирной, а тут, как пришел, кошку брюхатую штыком пырнул. Только и подглядываю, как бы подраться… Потом-то уж сном злоба разошлась. А как так-то, изо дня в день, – во пса лютого оборотиться недолго.

Заскочила тебе блоха в ухо, а ты баешь – гром. Свет белый шкурой своей загородил. А ты погляди-ка за шкуру – вот и не будешь из-за кажной вши без души.

Устал я воевать. Сперва по дому тосковал. Потом привык, новому радовался… Страх пережил – к бою сердце горело. А теперь перегорело, ничего нету… Ни домой не хочу, ни новости не жду, ни смерти не боюсь, ни бою не радуюсь… Устал…

Я такой глупой был, что спать ложился, а руки на груди крестом складывал… На случай, что во сне преставлюсь. А теперь ни Бога, ни черта не боюсь… Как всадил с рукою штык в брюхо – словно сняло с меня что-то…

Все наново переучиваю. Сказал Господь, Сын божий: «Не убий», значит – бей, не жалей… Люби, мол, ближнего, как самого себя: значит – тяни у него корку последнюю. А не даст добром – руби топором… Сказано: словом нечистым не погань рта, – а тут пой про матушку родную песни похабные, на душе от того веселее, мол. Одно слово, расти себе зубы волчьи, а коли поздно, не вырастут, – так на вот тебе штык да пушку, вгрызайся ближнему под ребра… А чтобы стал я воин, как картина, – так еще и плетями вспрыснут спину…

Прогремелся Илья, не перескочить. Как почнут немцы небо колоть, ровно сухи дрова, где старому перегреметь…

Солнышко глянуло – затмилось, звездочки глянули – закатились, месяц посмотрел – на один глаз окривел; у Вильгельма и у того одна рука отсохла… А русскому солдату – все нипочем: не больно его дома балуют. В голоду да холоду – ровно в божьем во саду… Ему еще с полчаса терпенья хватит…

Война, война! Пришла ты для кого и по чаянью, а для кого и нечаянно. Неготовыми застала. Ни души, ни тела не пристроили, а просто, на посмех всем странам, погнали силу сермяжную, а разъяснить – не разъяснили. Жили, мол, плохо, не баловались, так и помереть могут не задля ча. На немца-то – да с соломинкой!

Выровняет нам немец дорожки, не будет нам ни рвов, ни буераков. Грязь так и ту вымоет. Только что народу до того времени сгинет, и какой такой человек по тем путям ходить станет – не придумаю…

Друг мой, читал я столько, что теперь я тебя во сто раз умнее… И стыдно мне перед эдаким невеждой зазнаваться. А душа у меня такая, что сама себе чести просит…

Ну тоже головой избы не построить, тут будто и руки умны.

Меня обидеть легко, язык у меня немой. Разве что кулаком говорить дозволят.

Не тоскуй, парень, нечего томиться, сколько твоей судьбы уйдет – самые пустяки… Молод больно. Весь мир война рушит, так одна-то душенька, ровно горошинка в мешке, не ворохнувшись до места доедет. Только жизнь сбереги…

В части ты – дуб ветвистый, не каждая буря свалит. А один-то солдатик словно лист на ветру: куда ветер хочет, туда и гонит.

Сколько мне еще жить – не знаю, а ровно мне сто лет теперь. И не то что слабый али беззубый – нет. А только умней стал и по-пустому не ржу. Хуже стало, как война уму-разуму научила…