Я вздрогнула, выронив волшебную чашку, поймала, аккуратно поставила на блюдце. Поднялась и поклонилась, не смея поднять на хозяина дома глаз.

– Нравится, – тихо шепнула. – Очень красиво.

– Сумеешь так же?

– Сумею, – кивнула уверенно. – Через годик-другой. Научусь и сумею.

Мужчина засмеялся громко и свободно, а я наконец разглядела его лицо.

Невысок, пожалуй, даже ниже сестры. Не сильно и старый. Широкий, почти квадратный, с могучими плечами и длинными руками. На медведя похож и статью, и фигурою. Совершенно простецкое лицо: нет в нем аристократической утонченности или томной бледности. Мужик мужиком. Крупный нос, пухлые губы, русые волосы торчком, широкие брови, короткая борода. Веселые синие глаза. И загар тоже как у мужика.

Не усмотрела я особого богатства и в одежде. Простые полосатые портки, как и мой отец носил, и большая часть деревенских, обычная сорочка густо-синего цвета. Рукава подвернуты, из расстегнутых верхних пуговиц возле шеи виднеются курчавые волосы.

Положим, дома любой человек волен одеваться как ему удобно, но ведь Казимир Федорович в сапогах! Значит, собирается куда-то! Где же парчовый жилет, шелковый шейный платок, кожаные перчатки?

– Зовут тебя как, мальчик?

– Маруш.

– Я, стало быть, Казимир, – и мужчина протянул мне ладонь. – Знакомы будем.

Я сглотнула и пожала крепкую мозолистую руку.

В просторной светлой гостиной вдруг стало как-то тесно. Доктор Пиляев, обнаружившийся за спиной этого медведя, мне подмигнул и встал возле окна, а хозяин дома уверенно уселся в кресло и широко мне улыбнулся. Наверное, это должно было выглядеть как ободрение. Мне же показалось – сейчас прожует и косточек даже не оставит.

– Итак, Маруш, мне сказали, ты хочешь работать у меня? Все верно?

– Да.

Когда не нужно, я болтаю без умолку. Теперь же словно язык проглотила, пялилась на него и даже боялась моргнуть. Хотя самое страшное и сложное уже свершилось: я все же разговариваю с самим Долоховым.

– Может быть, ты расскажешь мне о своих умениях? – Казимир Федорович на диво терпелив с таким недоумком, как я.

– А… ну это… я рисовать умею.

– Уже неплохо. Учился где-то или самоучка?

– Учился. В Большеграде. Пока там жили, ко мне учителя приходили. Учитель искусств очень хвалил и желал, чтобы я потом в гильдию художников шел.

– Ясно. А сейчас где живешь? – с любопытством спросил Долохов, небрежно закинув ногу на ногу. – Не в Большеграде?

– Нет, в деревне. В Прилеске, – немного расслабившись, я спрятала руки под бедра (чтобы не хвататься за так понравившуюся мне чашку) и уже спокойно продолжила. – Мы в городе продали часть дома, в деревне купили, вот. Пять лет назад.

– Тебе годиков-то сколько? – остро сверкнул глазами Долохов.

– Пят…надцать, – призналась я, уже понимая, что нужно было сказать – два года как уехали. Нет, один. А то арифметика выходит неважная. Ясно ведь, что ребенком меня только и учили.

Как ни странно, фабриканта этот факт не смутил. Он потер переносицу и спросил как-то тоскливо:

– Родители-то живы?

– Отец умер, мать сильно больна, – выдавила из себя я. – Брат еще маловат, чтобы работать. А мне в самый раз.

– И почему я не удивлен? Хорошо. Рассказывай, что умеешь?

– Красками рисовать на заборах, – осмелилась пошутить я. – Углем на стенах. Маслом пробовал, акварелью, тушью. Карандашом графитовым. На бумаге, на холсте, на дереве. На фарфоре не пробовал, но, думаю, научусь.

– Гляди, какой умелец. Ольга!

От громогласного рыка я снова подскочила и снова едва не перевернула поднос с чаем. На всякий случай отодвинулась на другой край дивана и с опаской покосилась на странного человека. Чего он так орет-то?