На краю села встретил женщину в телогрейке.

– Мальчик, ты чей?

«Чей-чей?! Вот привязались все! Да ничей, – подумал я, – и правда, кому я нужен?»

– Я бабушкин, – выпалил, что пришло в голову. – Мы в Братанове живём.

Она рассмеялась и больше не мучила меня расспросами. Дальше дорога была безлюдна. Заснеженный лес лишь изредка поскрипывал. Поле сливалось с горизонтом, и казалось, что я вовсе не иду, а лечу сквозь молочные облака.

И мой дом тоже шёл навстречу. Он так внезапно выплыл из тумана, будто боялся, что пройду мимо. Родной… Всё та же крыша из дранки, и скамеечка не развалилась. Промычала в хлеву Ночка. Дружок высунул чёрный нос из будки, хотел было тявкнуть, но пулей выскочил и положил свои лапы на грудь. Как же мне вас не хватало!

Дверь на крыльцо была открыта. Её вообще никогда не закрывали, а когда уходили, притулят палочку – видно, никого дома нет. Вот только цыган боялись. Прошел сени, где всегда стояли банки с молоком. По ложечке снимешь сливки из каждой, и вроде ничего не изменилось. Интересно, молоко еще есть?

Дверь в комнату массивная, квадратная. Даже мне приходится немного нагнуться. Темно. Пахнет керосином. Недавно свет все же провели, но он часто гаснет. Половики постелены, суббота все-таки.

– Кто там? – это бабушкин голос.

Я бросился её обнимать. Зачем нам свет, ведь мы и так друг друга чувствуем.

– Эва, кто приехал! Славка! Да откуда ты взялся! Ведь ещё не каникулы. А мама где? Ничего не сообщили. Дай я тебя хорошенько разгляжу.

Мы прошли в чулан, где она зажгла керосиновую лампу и долго изучала мое лицо, будто мы не виделись целую вечность.

– Пойду маме посвечу, пороги высокие, – сказала бабушка.

– Не надо, я один приехал.

Бабушка не на шутку испугалась.

– Просто я сбежал от всех. Никому я там не нужен. Меня даже спать совсем рано укладывают, чтоб не мешал. Будем вместе жить, как раньше. Я уже вырос. Могу за водой ходить, дрова колоть. Я даже научился кашу варить и твой любимый сладкий суп из сухофруктов.

Я не мог остановиться, вспоминая всё, что я могу.

– Я тебе новую ложку привез. Сам вырезал в кружке» Умелые руки».

– Ах, ты мой бедолага! – всплеснула она руками. – Маме всё же надо сообщить, они уж поди в розыск подали. Вот придут сюда милиционеры с собаками.

Она постелила мне на высокой железной кровати, куда запрыгнуть можно было только с разбега, а сама пошла к тёте, живущей по соседству.

«Может, все уладится, – думал я, – неужели опять заберут?»

Кот Володька как всегда устроился на груди. Дышать было трудно, но я никогда его не сгонял, я вообще боялся кого-либо беспокоить. Как же хорошо дома!

Только в этой деревеньке ещё и сохранилась любовь. Она пряталась в цветах герани на окнах, в тёплом хлебе из печки, в этих деревянных стенах без всяких обоев. В углу висели иконы, на которые бабушка молилась. Совсем немного. Однажды я сказал ей, что Бога нет, и вдруг так плохо стало. Я не молюсь, но подолгу смотрю в эти проникающие глаза над лампадкой.

Мама приехала через три дня. Она была бледная, постоянно пила свой цитрамон. Никакого зефира в шоколаде не привезла. Я чувствовал, что ей хочется не то что отругать меня, а просто выпороть, но она боялась бабушку.

Через день всё же подошла ко мне, обняла, и я услышал невероятное:

– Прости меня!

И заплакала. Да и у меня потекли слезы. Они смешивались, лезли на шею, за воротник. Наверное, мы выплакали все, что накопили за эти годы.

Поезд мчал нас обратно. Мама всё время пыталась меня разговорить, но безуспешно.

– Хочешь, купим тебе собаку, только маленькую? – спросила она, зацепившись за последнюю соломинку.