Напёрстки и перстни Идэн Бонсё

«И кто определит мне, что свобода, что деспотизм, что цивилизация, что варварство?»

Л.Н.Толстой

-Ну и как будем решать, что делать? – шестеро незнакомцев сидящих за белым столом в белой комнате с белым потолком, хмуро переглянулись.

-Что ж, продолжу, раз уж все мы здесь собрались, и я так понимаю, что никто из нас не знает зачем, то давайте осветим хотя бы: кто мы, как здесь оказались, и кто что помнит. Ещё предлагаю сократить траты бесценного времени, и сразу говорить правду, как она есть. Не знаю как у других, но у меня стойкое ощущение, что времени у нас не так много.

Дама с короткой стрижкой на секунду закрыла глаза и слегка наклонила голову.

– Из того, что я помню – меня зовут Марта. «Абсолютным знанием не обладает никто», как говорил Ксенофонт, я никогда не перестаю учиться, поскольку меня всегда интересовало многое. Последнее, что помню в прежнем мире – когда всё начало трещать по швам, разваливаться на куски и превращаться в хаос, буквально на глазах – был, словно какой-то коридор из летающих обломков, я пошла по нему и оказалась здесь.

Марта обвела глазами комнату, желающих продолжать не было.

–Видимо, будем как в школе, продолжим по часовой стрелке – и она выразительно уставилась на сидевшего рядом мужчину в свитере.

– Сазанов – буркнул мужик, так, что всем стало понятно, что на этом всё.

Остальные поступили так же, просто представились.

– Ваня, – сказал настороженный паренёк в каком-то графитовом балахоне (Ванятка, сразу почему-то решила Марта);

– Юсупова, можно Юся, – девчонка, в толстовке с изображением и надписью «Bubble tea with tapioca»;

– Половцев, – поджарый мужчина в очках;

– Карина – последнее, что я помню, – продолжила девушка в розовом худи с капибарой, – прочла про своё имя, что оно было придумано на пароходе «Челюскин» и означает, – родилась в Карском море.

– Поздравляем с возвращением на родину, – ухмыльнулся Половцев – есть подозрение, что мы где-то недалеко.

– Предлагаю разделиться и обследовать базу, если кому-то что-то покажется интересным, или просто заслуживающим внимания, (любая находка в данных условиях неизвестности, может внезапно пригодиться и оказаться ценной), встречаемся здесь же, через час, согласен с Мартой – таймера вроде нигде нет, но есть ощущение, что часики тикают – сказал Сазанов и первый вышел из комнаты.

– Ну и Арктика, вот так Арктика, – Сазанов беззастенчиво переиначил детскую песенку про Африку, – Не ходите дети в Арктику гулять. В Арктике акул и горилл не было, и мысль звеня висела в морозном воздухе, требуя вроде бы как продолжения и завершения. Но, видимо, нет – сам себе ответил Сазанов.

Он вышел из базы, напоминающей что-то среднее между полярными станциями, с рукавами переходами, или иглу с тоннелями, словно она была частью этой снежной горной пустоши.

Кручу-верчу запутать хочу, кажется так, в далеком прошлом говорили напёрсточники, меняя местами три скорлупки или, как их еще называли, большие колокольчики. Вот и он сидел, переставлял и двигал куски последовательностей, чтобы мысленный алгоритм в голове работал, подбирая команды, что – тогда, если – то, но было всё не если и не то.

Поэтому он и выбрался наружу проветриться, подышать; от белого снега и льда небо тоже казалось белым и сливалось где-то в одно без промежуточной полоски горизонта. Одиночество и тишина. Да, таких как здесь, их больше нигде не было. Холодно тоже не было, точнее было, но не обжигающе, как казалось должно бы. Он просто шёл и смотрел вокруг, как вдруг воздух словно начал уплотняться и гудеть. И тут он увидел, что то, что ещё несколько шагов назад казалось бесконечностью, на самом деле очень даже конечно. И он стоит буквально у границ пространственного шара с границами из уплотнённого чуть не до состояния плазмы воздуха. И он, и станция были внутри, с какой-то частью суши и даже вроде гор, но границы шара становились видны только при приближении, словно в игре, когда ты бежишь, и утыкаешься в конец карты. Сфера зависла как бы посередине в воздухе над пропастью между двумя разверзшимися гранями «нечта» что когда-то было ледяным миром и состояло изо льда, воды, скал и земли. Слова как-то не подбирались, когда ты вдруг воочию стоял и смотрел, что такое бездна и ты в сравнении с ней, стоящий на краю.

Он брёл по белому снегу и думал о том, что судя по увиденному они в Белой зоне. Табула раса, чистая доска, на которой можно написать всё заново. Которая в то же время по ощущению была серой, что-то произошло, и время словно остановилось и замерло. Как будто что-то сломалось в происходящем, и теперь в этой образовавшейся прорехе-петле, в которой возник шар, где время стояло на паузе, ещё остались какие-то спрятанные варианты и возможности, которые могли если не изменить, и повернуть вспять всё случившееся, и продолжающее где-то в остальном мире свой распад, до атомов и молекул, а может и того, из чего состоит ничего. То хотя бы возможность написать исходный код заново, чтобы оставить возможность на другой исход и результат цикла старого или ухитриться дать переход на новый виток спиралевидного цикла.

Количество фейков заменивших факты, отмен и забвений истории, размытые пиксели того, что кто-то считал, что видеть не надо, привели к тому, что мир разучился критически мыслить и переносить стресс, а следовательно и выходить на новый уровень развития, чем постепенно и уничтожил сам себя, а они вот оказались или застряли тут. Какая-то ошибка в каком-то витке развития событий выбросила их сюда. И теперь они словно дорога по дну между непонятно как разверзнувшимися водами океана, и надо было их обратно соединить, и при этом не быть уничтоженными, когда они схлопнутся. Библейские коммиты – ёптать.

Как же всё и правда начиналось. И когда именно? – Белая дорога бездорожной местности очень способствовала блужданию мыслей. А бабка-то была права, ну не то чтобы бабка, но. Обычно его настораживали такие женщины, которые ни с того, ни с сего, вдруг начинали что-то организовывать, или какие-то темы задвигать. Так и хотелось сразу задать один сам собой напрашивающийся вопрос – а кто собственно тебя главной назначил, женщина?

Но эта была вроде не такая, другая. Спрашивала, не давила. Посмотрим. Действовать он любил, имея хоть какое-то представление о том, что это. А сейчас он не понимал и не знал совершенно ничего. Как он тут оказался и зачем? И что вообще происходит. Здесь. И там. Остановилось там всё, или уже больше и нет никого и ничего.

Последнее, что он помнил, так же был хаотически разваливающийся на куски мир. Причём не теоретически, а буквально. Это начало происходить, наверное, задолго до. Но как-то разрозненно и необъединённо, что ли. По крайней мере, всегда кажется, что если начинает происходить что-то по-настоящему трешовое, то об этом сообщат, это заблаговременно увидят и поймут что делать, чтобы предотвратить неминуемый конец, найдут решение и объявят всем. И скажут: кому и что делать. Но всё было совсем не так. Были разрозненные сообщения, темы которых друг друга даже вроде и напрямую не касались. Вокруг этих тем собиралось какое-то сообщество единомышленников или сочувствующих, и они начинали говорить, продвигать или решать только эту проблему. Пытаясь сфокусировать внимание всех только на ней. Потом появлялись другие с другой проблемой, и другие. И каждая из них была, по мнению своей группы – угрозой всему человечеству, но как будто бы отдалённой, и из области фантастики, то есть, как бы могла произойти теоретически, но на практике казалось, воде бы, как и не могла. По крайней мере люди массово не верили. Не боялись. Тревожились привычно, но жили, как жили и ничего не предпринимали, чтобы что-то изменить. Вообще непонятно было как с большинством разговаривать и в чём-то убеждать. Коллапс анализа и синтеза. Зомби-апокалипсис в мозгах масс случился будто естественно, проявляясь внешне очень определённо. На любые попытки начать разговаривать на темы не из основной транслируемой медиа-тв-повестки, где было всё предсказуемо поделено на – «мы хорошие, они плохие». И все кто были не «мы», были «они». Большинство начинало буквально проявлять какие-то стайные реакции и эмоции. Люди перестали объединяться в каком-то более широком и разнообразном смысле этого слова, им словно больше нравилось разъединяться. Крайне популярно было находить кого винить. Решать проблемы никто не хотел, все хотели лишь об этом поговорить. Поэтому Сазанов уже давно начал несколько отстраняться от групп и группок людей. Он начал наблюдать. И пробовать обходить алгоритмы поиска подсовывания привычной тебе информации, которые призваны лишь для одного – подтверждать тебе то, что и ты и так думаешь и знаешь. Так чтобы ты преисполнялся в своем незнании и неведении ещё больше, как в своей абсолютной и несомненной правоте.

Так раз за разом, он находил сообщения о группе Рататоски.

Они поддерживали позицию Джейсона Мура, который в своём тексте про планетарный ад писал: «Мы живем в эпоху антропоцена, то есть в эпоху человека как геологической силы, так? Мой ответ: и да, и нет. Предположу, что слова «виноват человек» проясняют смысл настолько же, насколько и затеняют его. Между фразой «виноват человек» и фразой «виноваты некоторые люди» лежит политическая пропасть. Радикальные мыслители и активисты, борющиеся за справедливое решение климатических проблем, начали сомневаться в таком явно уравнительном размывании исторической ответственности за изменения климата в системе, заинтересованной в крайне неравноправном распределении богатства и власти. С этой точки зрения говорить об антропогенном изменении климата – примерно то же самое, что перекладывать ответственность с виновников на жертв эксплуатации, насилия и бедности. Есть ли другое, более точное определение? Да: мы живем в эпоху капиталогенного климатического кризиса. Капиталогенный значит «вызванный деятельностью капитала». На слух, наверное, звучит не очень, как и родственное слово капиталоцен. Дело, однако, не в словах, а в том, что в условиях гегемонии буржуазии нас учат с подозрением относиться к любым формулировкам, прямо называющим систему. Но социально-освободительные движения всегда называют своими именами и систему, и формы подавления, и логику эксплуатации».