— Жив. Снимай халат, не тащи его домой, давай отдадим санитарке, здесь постирают. Давай-давай, снимай, чего ты тормозишь? — Марина встаёт со стула и снимает с себя многострадальный халат.

— Это рвота кофейной гущей, да?

— Вот зачем ты сейчас это сказала?! Только аппетит мне испортила, а я, между прочим, торт хотел поесть.

— Ну простите. Так это то, что я сказала?

— То. Что ты вообще делала в этой палате? Ее смотрит терапевт из другой ординаторской.

— Ну снова простите. Я должна была пройти мимо, когда из палаты буквально мычали, вместо слов о помощи?

 — Не должна, дай сюда этот халат, — вырываю его из ее рук и кладу в пакет. — Я сам его отнесу, иначе не постирают.

— Почему он был привязан? — оказывается, как легко открывался ларчик, вот уже и голос поменялся, еще чуть-чуть — и слезные железы в ход пустит.

— Потому что он полный энцефалопат, Марина. Развяжи его — и он разобьёт себе голову, а то и похлеще, а виноват будет лечащий врач. Будешь им ты или кто другой, но находиться с ним двадцать четыре часа в сутки просто невозможно. У него нет родственников, это пропащий алкаш, который со дня на день помрет, вопрос только где — здесь или в реанимации. В любом случае, исход будет один, и не надо строить иллюзий на этот счет.

— Почему вы так говорите?

— Потому что это правда. У него печени нет, понимаешь? Нет. Сколько он еще промается — одному Богу известно. Умрет он от желудочного кровотечения или еще от чего — тоже неважно. Просто прими факт, что он умирает. Не надо его жалеть, будешь так о каждом думать — долго здесь не протянешь и вообще не протянешь. Отключай жалелку, пока не поздно. Это палата смертников, если ты не заметила.

— Заметила. У вас тоже такие бывают?

— Не все сразу, но да, кто-нибудь один бывает. Все, прекращай грузиться, ничего такого не произошло.

— Для вас — да, а для меня пока — нет.

— Ключевое слово — «пока». Пойдем мыть руки. Давай вставай, — подталкиваю Марину к уборной, сам шагаю вслед за ней. Включает кран и намыливает руки. — Давай немного быстрее.

— Что вы мне в затылок дышите, я, может быть, хочу одна помыть руки.

— Ты еще скажи, что я нарушаю твое интимное пространство.

— Конечно, нарушаете, — Марина, как специально, начинает медленно смывать руки, а я только сейчас понимаю, что вот он — мой шанс рассмотреть задницу и не только. Смотрю на нее в зеркало, решив сначала изучить грудь. Футболка так себе, в обтяжку, но цвет какой-то странный, не сиреневый, но что-то похожее. На ней точно нет лифчика, но грудь все же имеется, для моей ладони, конечно, маловата, но вроде не пупырышки. А может, зеркало увеличивает? Взгляд опускается на попу — тут, кажется, чуть получше, не плоская точно. Наклоняюсь к ней чуть ближе.

— Что вы делаете?!

— Нюхаю тебя, — о, как!

— Зачем?

— Чтобы понять, чем от тебя пахнет, — не так уж и плохо работает у меня фантазия.

— Дайте угадаю, сейчас скажете рвотой?!

— Нет. От тебя очень приятно пахнет. Кстати, чем? Очень странные нотки.

— Тем, что продается за сто шестьдесят девять рублей.

— Ты о чем?

— О дезодоранте.

— Не выйти тебе все же замуж с такой прямолинейностью и таким языком.

— Мойте уже руки, Марк Михайлович, уступаю вам сие место. И смотрите, договоритесь еще, сами же замуж и позовете, а я дулю покажу, вот тогда и посмотрим.

— Ты бухнула что ли, за время моего отсутствия?

— Я не пью и не курю.

— И, видимо, не трахаешься. Кыш отсюда, — почти выталкиваю ее из уборной и закрываю дверь. Мою руки, а сам начинаю злиться, непонятно на что. Блин, даже есть перехотелось.

Прохожу в ординаторскую и сажусь на диван, прихватывая кусок торта.