Приехали, оглядели место. Красивое место, подходящее. Есть где сарайки поставить, к воде спуск отличный, в общем – самое оно.

Егорушка сметливый малый, услужливый – и колышки воткнул и веревочки натянул. В общем – приходи, кума, любоваться. И Иван Валерианович вынул из сумки фельдшерской трофейную австрийскую флягу, булькнул ею в воздухе и приглашающе мотнул головой.

Егорушка оживился при виде фляги, засуетился. Облизнулся плотоядно, глядя алчуще. Алексеев, не торопясь, со вкусом, разложил на своей сумке, ставшей вмиг скатертью-самобранкой, два кусочка хлеба, выставил Румянцеву мензурку, себе колпачок отвинтил от фляги и каждому уверенной рукой налил «по три булька».

– А ему? – показал бровями на матроса Егорушка, а нос его непроизвольно нюхал жадно аромат в воздухе.

– А молод еще. Пусть пока так походит. Давай, за знакомство!

Выпили, закусили, как полагается после первой воздухом, улыбнулись друг другу с уважением.

– Есть у меня к тебе дело, Егорушка. Вижу я, что ты не так прост, как выставляешься. И умен ты, без всяких сомнений…

– Кто пьян да умен – два угодья в нем! – хвастливо ответил Румянцев.

– Вот! И потому нужна мне твоя помощь. Надо нам эту работу исполнить как можно лучше. А публика у нас собралась, да ты и сам видишь, – пригорюнился Иван Валерьянович.

– Это да, шаромыжники и прохиндеи, – согласился Егорушка, влажно поглядывая на флягу. Старый фельдшер угощал не абы чем, а медицинским спиртом, чуточку, по уму разбавленным дистиллированной водой с добавками для вкуса и аромата – чуточку сахара, чуточку лимонной кислоты и еще всякого нужного. Царская получалась амброзия.

– Вот! И есть у меня опасение, что испортят эти дегенераты нам всю обедню. А этого допустить никак нельзя. Потому к тебе как человеку умному и обращаюсь. Да ты не спорь, я же знаю, что говорю. Военно-врачебную комиссию вокруг пальца обвести может только очень умный человек!

Егорушка нехорошо поглядел, метнул взгляд на матроса Ванюшу.

– Да я никому не скажу, что ты самострел. Особенно – если ты мне поможешь работу выполнить, чтоб те оглоеды нам не помешали, – спокойно и миролюбиво произнес старый фельдшер. Правда при этом и у него глазки сталью блеснули.

Минутку помолчали, фельдшер по-доброму улыбнулся, словно Дед Мороз, стукнул колпачком по мензурке:

– Будь здоров, Егорушка! И не сомневайся, слово мое – кремень. Что сказал – то держу. Будешь помогать создать коллекцию краниологическую – не прогадаешь. Начнешь меня дурить – даже и думать не хочу, что могу в тебе так ошибиться. Ну что – по рукам?

– По рукам, – кивнул головой Румянцев. Церемонно пожал куцепалую ладонь фельдшера. Выпили, аккуратно отломили по кусочку душистого ржаного хлеба, чуть присыпанного крупной солью, так же чинно закусили.

– А с чего это ты, Иван Валерьяныч, решил вдруг, что я де самострел? – не удержался ротный шутник.

– Ну хорошо, будь по-твоему, милчеловек, это можно и иначе назвать. Только хрен редьки не толще. Опыт – его, заразу, не пропьешь. А я на войнах больше был, чем у меня пальцев на руках. Ранений пулевых навидался. Так вот у тебя ранение необычное, на что эти юнцы из ВВК внимания не обратили. Ты ведь, хитрован, в окопе на голову встал, а ногу выставил, так? Вполне честное пулевое ранение. Только вот подставился ты сам, а не подстрелили тебя. Я такое всего пять раз видал, другие-то, дурачье, ладошки левые высовывают, таких пентюхов много – и ВВК их тут же стрижет и бреет. Потому и толкую: человек ты умный, риску не боишься, потому и говорить с тобой стал. Ну как, первая колом, вторая соколом, пора и третьей, мелкой пташечкой?