Щёлкнул замок, и в комнатку вошла женщина, которая вечером приносила еду, и негромко спросила,

– Ау, ты проснулась?

– Проснулась, – ответила девочка

– Вставай, иди, умойся, я сейчас тебе принесу поесть. Умывальник на кухне, унитаз в туалете, дверь в коридоре, там увидишь.

Девочка опустила ноги с кровати, встала и вышла в коридор. От яркого света, глаза, после темноты комнатки-чулана, мгновенно закрылись. Девочка на секунду остановилась, привыкая к свету, чуть приоткрыла глаза и увидела через дверной проем, сидящего на диване немолодого темноволосого мужчину, одетого в синий спортивный костюм. Она поздоровалась с ним и, не услышав ответа, пошла вдоль по коридору в поисках двери. Вернувшись обратно, обнаружила на столе стакан с чаем и тарелку с кашей.

Девочка заканчивала есть, когда вошла женщина со стулом в руках. Она уже стала привыкать к ней, как может привыкнуть заключённый к нечаянному проявлению человечности в своём надзирателе. Она не размышляла на тему отношения к ней женщины и мужчины, они оба были по ту сторону добра, но женщина, чем-то импонировала девочке.

– Вот тебе стул, повесишь на него пуховик и будешь складывать свои вещи, и женщина поставила стул перед кроватью.

После чего она собрала посуду, протёрла стол и вышла, но вскоре вернулась.

– Возьми книжки, почитай, а то совсем со скуки рехнёшься.

Уши девочки резануло слово «рехнёшься». Она вздохнула и ничего не сказала.

Женщина положила на стол несколько книжек, журнал и вышла из комнатки. Опять щёлкнул замок.

Книги были старые в бумажных переплётах: Чехов, Пушкин и ещё какая-то без обложки, да журнал трёхлетней давности – «За рулём».

Девочка машинально взяла журнал, и стала листать его, не вглядываясь в фотографии. Пролистав, положила на стол и взяла в руки томик Чехова, пьесы, тоже отложила в сторону, раскрыла Пушкина, и сразу закрыла. Читать не было сил. Впервые за время заточения подумала о матери, каково ей там? И опять пожалела, что не сообщила ей о разговоре с отцом. Может быть, он хоть что-то мог бы рассказать ей о её похищении. Девочка, молча, плакала и вытирала слёзы рукой.

—

На мой звонок дверь долго не открывали, затем раздались шаркающие шаги, и щёлкнул замок.

– Вам кого?

Зелёные глаза невысокой женщины не выражали ничего, кроме глубокой и затаённой боли, какая бывает от долгого физического страдания или одиночества.

– Оля дома?

– Оля? – к вышеперечисленному добавилось изумление: «Чего надо „этому непонятному типу“ от её миленькой, маленькой доченьки?»

– Мама, мама! – из глубины коридора вылетело хрупкое чудо и запрыгало на одной ноге. – Я же тебе говорила!

Я с превеликим удовольствием разглядывал её смеющееся счастливое личико, её подпрыгивающие грудки и понял, что многое бы отдал, что бы видеть это каждый день.

– Проходите, – Людмила Алексеевна распахнула дверь и пошла в глубину квартиры несколько напряжённой походкой.

Чтобы скрыть неловкость, охватившую меня, я долго и тщательно раздевался и разувался, не представляя себе, как будет проходить вручение денег.

Прошёл в зал. Там были все: Оленька, моя любимая Оленька, счастливая, красивая, немного растерянная, до самого конца не верящая, что из её затеи что-то получится; мальчик лет десяти, светловолосый худенький с живыми озорными глазами, в которых так и светилось: «А это что ещё за фрукт?», сама Людмила Алексеевна, взволнованная, словно на первом свидании, с тем же выражением глаз, что я увидел у Оли в первый вечер, вернее ночь, нашего знакомства, с той же глубиной и тем же омутом. Под толщей боли угадывались такие же искорки, что я отметил в глазах Антоши, я надеялся, что угадал кто такой мальчик.