– Это виднее вам, я ничего интересного не нахожу.

– Тогда почему ты так сказала? Почему ты так подумала?

– Потому что, я думаю, мне очень трудно работать. И вот почему я сразу подумала о больнице! ― она практически подпрыгнула на месте. ― Я плохо себя чувствовала. Поэтому мне так тяжело оглядываться назад. Поэтому там непроглядный мрак. Мне было плохо, детектив.

– Но ты не сказала «я бы лечилась». Ты собиралась работать. И формулировка указывает на то, что ты собиралась работать, при этом болея.

– Может, мне невозможно было помочь. Может, я не хотела терять время. Или силы, как вы говорите.

Степан, заставлявший облюбованное кресло крутиться, излучал необъяснимую радость, неуместную настолько, что Васе хотелось протестовать.

– Перед нами однозначно важная улика.

– Раз уж вы так считаете… вы не думали, что это всё ― ошибка? Что я здесь из-за того, что меня убила какая-нибудь болезнь, а не я сама?

Она пробовала эти ужасающие слова на вкус, и они сейчас отдавали для неё правдой. От этого открытия её просто разрывало на части: того и гляди, всё, что осталось от её тела, просто развалится к его ногам.

– Мне жаль тебя огорчать, но люди не оказываются здесь случайно. Постскриптариум принимает только тех, кто связан с его уходом из мира, который он знал.

– Но как быть, если я, скажем, просто выпила не то лекарство, и сердце остановилось? Или выхода из моей болезни не было никакого, кроме этого? Неужели за это можно осудить?

– Васенька, для этого и нужно расследование. Когда участие человека в случившемся оправдано, это не составляет большого труда доказать. И решение суда будет соответствующим. Оттого я и прошу тебя стараться. Ты добьёшься понимания от Судьи, и тогда никто не обойдётся с тобой жестоко. А пока на твоей стороне только я.

Немного помолчав, она постаралась как можно хладнокровнее озвучить свой вывод:

– Никто не имеет права назвать вашу работу бесполезной.

– Вот спасибо, ― его голос надломился из-за того, что он сдержал смех.

Вытирая воображаемый пот со лба, Вася вернулась к кровати. Ей бы упасть и закрыть всё беспробудным сном, где не нужно разыскивать ни истину, ни спасенье от неё. Смелости ей хватило только на то, чтобы сесть, ― на этот раз ближе и к подушке, и к Степану.

– Мой черёд, детектив. Вы сказали про обвинение и медэксперта. Кто же судья?

– О. Ещё один слайд нашей презентации. Тебе придётся простить меня, Василиса, я не отвечу на этот вопрос. Не имею ни права, ни возможности.

– Как же это так? Судья под покровом тайны, о нём запрещено говорить?

– Можешь считать так. Какими бы ни были твои догадки, вряд ли они меня удивят, так что не стоит говорить о них. Пользуйся тем, что я пропускаю ход.

– Тогда приговоры. О них нам говорить разрешено?

– Это не моя компетенция, если ты помнишь.

– Но я имею право знать, что меня ждёт, если меня признают виновной.

– А ты считаешь себя виновной?

Ей вновь почудился тревожный шум из-за двери, но теперь она точно знала: этот «эфир» исключительно в её голове. Головокружение имело своё звучание, давящее и тяготящее, оно бы даже могло сложиться в музыку, только бы упорядочить его мотив. Стены стали стремиться навстречу друг другу, хотя сидящий в кресле детектив почему-то оставался при этом неподвижным. Вася больше не могла схватиться за плед, который прежде её отлично выручал.

«Ты думала, если никому ничего не говорить, остальные никогда не узнают?»

Быть виновной ― уже худшее наказание, чем то, которое могут за это придумать. Не знать, виновна ли ты в самом деле, ― пытка, никаким судом не предусмотренная.

А она даже не могла сказать об этом. Лишь безвольно наблюдать за тем, как наклоняются стены.