– Хватит ему здесь сидеть. Ишь ты, святой нашелся, железом обвесился. Народ к нему всякий шляется. Вместо Бога шуту гороховому кланяются, – возмущался престарелый монах с большим животом. – Пора его со двора долой. Ну, братья, помогите! – и он хватил плечом о дверь. Но она не поддалась. Несколько монахов бросились ему на помощь, и дверь распахнулась.

Двое кинулись внутрь. Вырвали из пола цепь. Затворника выволокли на свет. Беспомощно щурясь, он стоял, сгорбленный под тяжестью цепей и крестов.

– Иди, иди отсюда, шут! – послышались голоса.

Преподобный сделал несколько шагов. Ноги, непривычные к ходьбе, его не слушались. Он остановился, без сил прислонился к дереву.

«Как же так – поляки не тронули, а свои выгнали?» – звучало где-то в глубине души. Но вспомнилась вдруг огромная толпа на площади древнего города, и Он перед толпой – избитый, измученный. А глаза Его печально глядят куда-то вдаль. И гудит над площадью: Распни, распни Его![1] А ведь тоже свои были. Но пришел к своим, и свои Его не приняли[2].

…Спустя два года те же монахи с плачем и покаянием омывали безжизненное тело Преподобного. Они сняли с него тяжелые цепи и железные кресты и с ужасом увидели раны и язвы подвижника.

Ему так хотелось хоть малость пострадать за Господа Иисуса Христа. И там, в небесных чертогах, залитых несказанным светом, Господь вышел ему навстречу и ввел в благоуханный сад, где ждали его вечные друзья.

– Прииди, друг Мой, и наследуй то, что приготовил Я тебе от начала мира[3], – услышал преподобный Иринарх сладчайший голос Иисуса.

Алеша вдруг услышал тихий, проникновенный звук.

– Где я? Что со мной? – словно очнулся он ото сна. Но вместо ответа до него снова донесся звон. Да, это были колокола. Тихий серебристый звон сливался с нежным лунным светом. Он шел от монастыря, плыл, качался в сумраке и звал к себе.

Под этот звон монастырь стал еще явственнее преображаться. Вместо низеньких остатков ворот и обломков стены Алеша увидел перед собой две круглые башни с голубыми крышами, между башнями – купол с крестом, а под куполом – красивую роспись, едва различимую в полумраке.

Но Алеша разглядел все же Того, Кто был изображен посередине. Он сидел на троне, и во всей Его фигуре угадывалась сила и власть, но не та грубая власть, как у майора или у парня, что расшиб нос Алеше. Это была добрая власть и тихая сила, как этот плывущий неведомо откуда звон и струящийся лунный свет.

«Это Бог, – подумал Алеша. – Да, это Господь Иисус Христос». И он вспомнил, как в детстве перед сном они рассматривали с папой альбомы древнерусского искусства и папа говорил ему: «Это Спас в Силах, это Спас Ярое Око». И Алеше бывало страшновато и в то же время таинственно и сладко от этих малопонятных слов. Еще он помнил музеи, которые обычно начинались с залов, где были выставлены иконы. Ему иконы были не очень интересны, по этому он всегда пробегал мимо них. Но все же ощущал на себе чей-то живой взгляд всякий раз, когда оказывался там. Особенно в одном музее. Кажется, в Третьяковке. Там есть большой образ Иисуса Христа.

Папа говорил: «Рублевский Спас».

Алеша помнил, как однажды остановился перед ним и не мог сойти с места. «Папа, Он мне улыбнулся», – прошептал тогда семилетний Алеша. А папа обнял его за плечи, заглянул в глаза и сказал: «Это Бог». – «Но ведь Бога нет», – ответил Алеша. Папа отвел глаза, взял Алешу за руку и повел в другой зал, где начинались скучноватые картины XVIII века. В те времена нельзя было говорить о Боге. В детском саду и в школе детям втолковывали, что Его нет. Но если Его нет, то как Он мог улыбнуться?