– Ох, отец Пахомий, батюшка мой, не пройдет и года, явится в Москве самозваный обманщик, смута будет великая. Увы мне, отец, вижу я: горит Первопрестольная, Кремль в огне, вижу ляхов в Успенском соборе. И в нашем-то Ростове тоже их стопы нечестивые будут.

Отец Иринарх отвернулся от окна. Его недружелюбный собеседник, ворча, направился к трапезной. Уже звонили к обеду. А затворник долго смотрел куда-то внутрь себя. Что он видел? Самоуверенного Лжедмитрия? Толпы вооруженного народа, который грабит и палит собственную землю? А может, Троице-Сергиеву обитель, сердце Русской земли, окруженную врагом, и преподобного Сергия, который кропит монастырь святой водой, обходя вокруг по стене, благословляет и уходит обратно, в бескрайний простор звездного неба…

– Господи, собери русских людей воедино, дай им разум и веру, – шептал отец Иринарх, и падали на пол тяжелые цепи, вымаливая своим глухим звоном спасение России.

А потом Алеша снова увидел монастырь. Только что это? Кучку монахов окружили шумные люди в пестрых одеждах. Они размахивали саблями и что-то выкрикивали на чужом языке. Шипели, как змеи. Не иначе как поляки. Исполнилось предсказание отца Иринарха. Но вот угрожающе взлетел над одним из монахов длинный палаш. Тучный инок упал на колени:

– Пожалейте, паны, старость мою. Мы короля вашего за нашего почитаем. Ваши мы слуги. Не губите своих-то.

– Вот предатель, – содрогнулся Алеша, – не ужели отец Пахомий?

Несколько поляков подошли к заколоченной двери затворника. Два удара – и дверь распахнулась.

– Постойте, паны, – пробасил самый сановитый из поляков, – я туда один зайду.

– Извольте, пан Сапега, – уступили остальные.

Гетман Сапега, разодетый как петух, с палашом, усыпанным драгоценными камнями, нагнулся, чтобы войти в узкую дверь. Но остановился на пороге, словно что-то испугало его. Темные стены, мрак, никакой мебели. Затворник поднялся с колен. Сделал шаг по направлению к гостю. За ним натянулась толстая цепь, прибитая кольцом к полу. Худое лицо смотрело на пана Сапегу внимательно, тихо. Пану стало не по себе: будто насквозь пронизывали его душу эти большие голубые глаза. В них не было ни капли злобы, это были глаза ребенка.

– Для чего, батько, терпишь такую муку здесь, в темнице? – спросил после долгого молчания Сапега.

– Ради Бога, – эхом отозвался отец Иринарх, опустив голову.

А потом поднял свои лучистые глаза, полные жалости:

– Воротись, пан, в свою землю. Полно тебе разорять Россию. Не вернешься – убьют тебя здесь.

Выйдя от затворника, гетман Сапега долго молчал. Потом обвел глазами свое притихшее воинство:

– А ну, паны, пошли отсюда. В монастыре ничего не трогать. Поняли?

Поляки поклонились гетману, пряча в усах усмешку: «Что это, пан-то гетман старикашку безумного испугался?» Но вслух ничего не сказали.

А вскоре у кельи отца Иринарха стоял совсем другой вооруженный воин. С трепетом вступил он в темную келью, упал на колени перед затворником. Тот снял с себя один из железных крестов и вручил пришедшему.

– Прими это от меня, князь Димитрий. Крестом Христовым победишь врага. Ступай смело к Москве. Отсюда, от Ростовской земли, выйдет спасение матушке России.

Когда-то уходил от преподобного Сергия московский князь Димитрий Донской, неся в своем сердце благословение святого и надежду на победу над Мамаем. Теперь другой князь, Димитрий Пожарский, уезжал из Ростова, а в душе его звучали слова преподобного Иринарха: «Увидите славу Божию».

И слава Божия явилась. Войско князя Пожарского двинулось от Ярославля и освободило Москву.

А это что? Алеша вздрогнул от испуга. Он услышал крики, шум. Неужели опять поляки? Нет, это шумели монахи.