Алеша повернулся к незнакомцу и уткнулся в его теплую грудь, в его грубую рубаху с широким воротом. Слезы хлынули из глаз. Все-все рассказал ему Алеша: и как с Василием встретился, и как в магазины лазили, и как маму бросил, обманывал потом и многое-многое другое.

На голову Алеши легла ласковая рука. Она была тяжелой, но мягкой.

– Бог милостив, Он простит, не бойся, Алеша, будешь другим, совсем другим.

«Он все время говорит “Бог”, – подумал Алеша, – а разве Бог есть? Нету Его». – И Алеша, стиснув зубы, резко отшатнулся от незнакомца.

Тот не отвел своих глаз от Алеши. Его старое худое лицо глядело с какой-то мукой.

– Бедный ты, бедный, – прошептал он. И Алеше снова захотелось прижаться к нему, но стало стыдно.

«И кто же он такой?» – пронеслось в его голове.

Не успел Алеша это подумать, как услышал:

– Зовут меня преподобный Иринарх. Я здешний, из-под Ростова. Только вообще-то жил я у вас на земле давно, а сейчас там обитаю. – И преподобный Иринарх поднял голову к звездам, к лунному свету.

Алеше показалось, что звезды слегка покачнулись, в небесах приоткрылся небольшой полог, и оттуда проглянуло что-то неописуемое. Алеша на секунду подумал, что вот такое светлое, неописуемое хотелось ему в лучшие минуты нарисовать красками. Но получалось все совсем не так. Серо и по-земному.

– Преподобный Иринарх… – повторил Алеша. – А что это – преподобный? – Слово звучало по-книжному, красиво, но как-то чуждо.

Вместо ответа Алеша вдруг увидел перед собой дорогу через поле. На безоблачном небе сияло солнце. Поле покачивало золотом пшеницы. Где-то вдалеке петляла небольшая речка. По дороге шел человек. Одет он был бедно, за спиной – котомка. Что там, в котомке? Куль сухарей да рогожа, чтобы подстелить себе на случай, если не удастся найти ночлег. Человеку было лет тридцать, он весело глядел на солнце, на шустрых рыжеватых овсянок, которые сновали над ним. Иногда по лицу его пробегала грусть. Может быть, он вспоминал своего престарелого отца, как тихо умирал он под иконами, прожив долгую трудовую жизнь. Они с братом стояли в избе, возле широкой лавки, на которой лежал отец, и слушали, как слабым, но чистым голосом поет он «Отче наш». А ведь когда-то ставил он их, малолеток, перед иконами вот здесь, в этой избе, и учил молитве Небесному Отцу. Тогда рождался в их сердечках образ доброго Хозяина земли и неба. Вспоминал путник, как при последнем дыхании подозвал отец его, младшего, и сказал:

– Знаю, Илья, сердце твое к Богу желает. Но путь к Отцу нашему непрост. Много нагрешили мы, много потрудиться должны. Отец наш Сына Своего не пощадил, отдал за нас. Сын Божий ради нашего спасения принял Крестные муки. Нам бы теперь хоть малость-то Креста Его понести. Тебе, Илюша, сила в душе дана, чтобы многое вынести и до Божия Престола дойти, – молвил отец и вздрогнул вдруг так беспомощно, словно был не пахарем-богатырем, а жаворонком, что в тенетах запутался. Вздрогнул, вздохнул и стих навеки.

Вот и шел теперь Илья не тихого пристанища себе искать, а крестных трудов. За спиной – котомка, в руке суковатая палка, на сердце горячая молитва: «Господи, помоги мне пройти путем Твоим, хочу хоть малую долю Креста Твоего понести».

А над ним все тренькали овсянки, ветер пробегал по пшенице золотыми волнами, и неведомо откуда доносился слабый колокольный звон…

Алеша словно пробудился ото сна. Вокруг была все та же лунная ночь. Босой старец внимательно глядел на Алешу своими голубыми ласковыми глазами; они читали в глубине Алешиной души все-все. И злое, и доброе.

И снова перед ним приоткрылась завеса. Колокольный звон стал сильнее. И Алеша увидел заснеженный монастырский двор. Было сумеречное утро. Звонили, видимо, к службе. Один за другим шли на Литургию монахи в длинных теплых кожухах. То и дело порывистый ветер заставлял их запахивать вороты и придерживать шапки. Когда все вошли в храм и звон стих, с колокольни спустился звонарь. Странно было увидеть его босые ноги, какую-то длинную рубаху из мешковины. Пронзительный ветер рванул с новой силой, но звонарь только перекрестился и прошептал: