Это соответствовало и новому ведущему жанру театра. Всё больше превращаясь в чисто придворное увеселительное зрелище, он должен был волей-неволей отказываться от простонародных комедий «в итальянском стиле», которые давно перестали ему удаваться. Они куда с большим успехом шли на сценах мелких театриков ярмарок и балаганов, которые, надо сказать, с удовольствием посещала и важная публика.

Между тем на поприще серьёзной комедии Итальянцев продолжал теснить Дом Мольера. Не то чтобы они вовсе не имели возможности ставить классические пьесы, но играя их, поневоле смирялись со всевозможными нелепыми ограничениями и придирками. Например, в любом спектакле должен был участвовать Арлекин, неизбежный персонаж комедии дель’арте. Конечно, особое искусство актёров театра позволяло сделать если не естественным, то хотя бы сценически оправданным его появление в пьесах Мариво и даже Мольера, где он заменял какого-нибудь петиметра. Однако ухищрения требовались слишком большие, а эффект оказывался подчас несоразмерно мал.

Поскольку актёры короля теперь казались себе слишком величественными, чтобы играть в простонародном стиле, за это снова взялась осиротевшая было ярмарка. Там дела шли не в пример живее, появлялись новые лица и свежие сценические приёмы, вырабатывались основы прежде не виданных зрелищ, ставших прообразом сперва пантомимы (это слово уже употребляли к 1715 году), а затем и мелодрамы революционной поры. Но постепенно публика отхлынула от ярмарки. Нашёлся магнит попритягательнее: на парижских бульварах открыли свои увеселительные заведения Николе и Одино, выкормыши тех же балаганов. Их популярность у столичных зрителей превзошла все ожидания.

С середины XVIII века в столице возникло новое место прогулок – бульвар Тампль. Он не был так застроен, как окрестности Тюильри, и по нему могла неторопливо прохаживаться довольно многочисленная толпа. По цветовой гамме она сильно отличалась от привычных великосветских гуляний. Тут преобладали тёмные добротные одежды буржуа, немаркие блузы подмастерьев, опрятные, но не слишком броские платья белошвеек и фабричных работниц. По их вкусам и средствам были и здешние зрелища, которые в отличие от ярмарочных устраивались круглый год. К тому же здесь ничто не напоминало актёрам о прежних притеснениях, которые столько раз обрушивались на хрупкие Сен-Жерменские и Сен-Лоранские балаганчики. Наконец им была обеспечена кое-какая независимость и постоянная крыша над головой – блага, которые трудно не оценить по достоинству.

Подлинная слава этих мест началась после того, как в 1759 году Жан-Батист, один из братьев Николе, дававших кукольные спектакли на ярмарках, открыл на бульваре Тампль сначала кукольный театрик, а потом и театр с настоящими актёрами. Этот последний ему пришлось многократно перестраивать и расширять, поскольку здание никак не могло вместить всех желающих. В водевилях и пантомимических сценках, разыгрываемых на его подмостках, оказывалось столько выдумки, трюков, редко повторяющихся сюрпризов, что это дало повод для поговорки: «Чем дальше, тем гуще, словно у Николе». Даже двор вынужден был признать это незаконнорожденное дитя французской сцены: в 1772 году заведение получило официальный статус Театра Больших Танцоров Короля. Впрочем, само слово «большие» значило здесь не столько «искусные», сколько попросту «взрослые» – в отличие от маленьких танцоров пантомимы Одино.

Никола-Медар Одино начинал актёрскую карьеру у Итальянцев, но, не поладив с ними, через три года ушёл, чтобы некоторое время спустя оказаться на ярмарке Сен-Жермен во главе кукольного театра. Публику забавляло, что каждая фигурка в его пьесах воспроизводила внешность какого-нибудь известного актёра Итальянской Комедии. Этот нехитрый приём немало усиливал комический эффект зрелища. Поднакопив капитал, Одино в июле 1769 года основал театр кукол уже в самом городе, на бульваре Сен-Мартен. В следующем сезоне марионеток сменили дети-актёры. Их спектакли, вызывающие справедливое порицание моралистов, потакали самым низменным вкусам как вельможной, так и безродной черни. Одино имел обыкновение выбирать сценки, мягко говоря, сугубо легкомысленного содержания. Пантомиму сопровождал зазывный голос актёра, читавшего текст за кулисами. При этом контраст между наивными, почти младенческими лицами маленьких актёров и смыслом того, что им велели изображать, собственно, и составлял главную соль представления. Чтобы подчеркнуть это, ловкий устроитель нарёк своё предприятие «Амбигю-Комик» (то есть «театр комической двусмысленности»; ещё до него таким образом определяли жанр, для которого нелегко было подобрать название, удовлетворяющее представлениям о хорошем тоне). Вдобавок он украсил занавес сентиментально-игривым изречением «Sicut infantes audi nos.». В переводе с латыни это примерно означало: «Как детям невинным, внемли нам», а два последних слова произносились не на латинский («ауди нос»), а на французский («оди но») манер. Однако зрители не замедлили переиначить фразу по созвучию: «Вот так детки Одино!» Успех был таков, что уже в 1772 году владелец получил возможность перестроить зал театра, значительно его расширив. Маленьких актёров теперь заменили взрослые, но название осталось прежним, как и репертуар. Публика переполняла Театр Одино почти всегда, особенно когда в нём давали представления, не виданные более нигде: «пантомиму с диалогами», послужившую прообразом будущей мелодрамы.