Неужели провидение уже тогда что-то ему подсказывало? Чувствовал свой близкий уход и, как говорила его жена, что даже страна не будет готова ему помочь?

Не то время!?

Пытаюсь по привычке поворошить память – есть ли там такое зверство, чтобы смертельно больному человеку в советское время отказали в помощи и бросили умирать в неприспособленных домашних условиях?

Память ничего не подсказывала.

Прошлое молчало. Оно не знало подобных случаев. Советские врачи могли быть бессильными перед болезнью, не имели соответствующих лекарств, но доверять умирающего больного родственникам, не имеющим достаточного опыта ухаживания за беспомощными людьми, такого кощунства не наблюдалось.

Кого сейчас винить? Россию?

Но как можно винить страну, которая всегда оказывается бессильной против произвола её правителей или не прикрытого недовольства смутьянов, коллективного демарша несогласных?

Любое неблаговидное происшествие в любой стране накладывает негатив на эту страну, озвучивается её название, а имена виновников большей частью становятся достоянием только соотечественников. И страна несёт этот негатив, довольная, может быть, лишь тем, что её собственный народ, не смотря ни на что, её всё-таки любит.

Именно поэтому я каждый раз, вновь и вновь, повторяю стихотворные строчки знаменитой россиянки, воительницы, блокадной ленинградки, поэтессы Ольги Берггольц, обращённые к России:

Огромные просторы России, неухоженные из-за недостатка рабочих рук, не могли быть не дикими.

Народная память услужливо подсовывала величайшую разруху гражданского противостояния двадцатых-тридцатых годов прошлого столетия.

С разрухой приходила беда в дом каждого россиянина.

Народ дичал, превращаясь то в красных, то в белых; хватался за оружие, истребляя безжалостно свои лучшие силы. Зло гуляло по стране, но через границу не перепрыгивало. Уехавшее белое воинство да несогласное меньшинство оплакивало свою бывшую теперь для них Родину, продолжало не показушно любить её и не имело претензий к озлобленному бедняцкому люду, оставшемуся строить новую Россию уже без них, понявших, что России им уже больше не видать.

Это Дон-Аминадо (Аминад Петрович Шполянский), соратник Ивана Алексеевича Бунина по эмиграции, так разговаривал с покинутой Родиной и грустно жаловался ей:

Известнейший в эмиграции поэт-сатирик, по словам его современников этакий новый Козьма Прутков, сумел одним стихотворным мазком показать жизнь и настроение покинувших Родину. Они продолжали любить её издали, ничуть не меньше Ольги Берггольц, Родину, дикую в своей революционной расхлябанности, порой безжалостную, но всегда желанную; любили, как любят мать – суровую и притягательную с незабываемыми материнскими чарами.

Любовь человека к Родине, к матери, к окружающей природе, в которой рос и мужал, к людям, с кем жил и бескорыстно делился хлебом и солью, эта любовь “звала к перу, перо к бумаге”, эта любовь обогащала мир привлекательностью и всеобъемлющей красотой человеческого бытия.