Главное в живописном произведении – изобразительная идея. Именно изобразительная, не литературная, не философская, не какая-нибудь другая, а именно изобразительная.

Жизнь в Малом Знаменском переулке была тяжелой. Нужда, голод, холод. Продавали все, что сохранилось. Даже я пытался помочь заработку семьи. Я делал хампельманов – это латышское название плясунов, дергунчиков, а тетя продавала их на Смоленском рынке. Ели картофельные очистки, мучную кашу – затируху. Вареные ржаные зерна пропускали через мясорубку, это было своеобразной кашей.

Положение совсем ухудшилось после смерти матери.

Квартира отапливалась буржуйками. Не обошлось без пожара. Половина квартиры оказалась непригодной для жилья: пол был пробит в нижний этаж, многие вещи были испорчены. Старшая сестра уехала в трудовую колонию в Болшево. Это не та колония, в которой работал Макаренко, а другая, организованная на даче, принадлежавшей до революции известному винно-водочному предпринимателю Смирнову. Отец часто и надолго уезжал в командировки, и мы с братом фактически остались одни. На обязанности последнего лежало приготовление пищи.

В школу ходили далеко, на Ростовскую набережную. Но этот длительный путь через весь Арбат или Остоженку в воспоминаниях остался как нечто приятное и светлое. Особенно хорошо было весной. Сбоку у тротуара бежали веселые ручейки, и одно удовольствие было пускать бумажных корабликов по их бурным волнам, идти за ними и следить, как их крутит и вертит в струях вешней воды.

В начале Остоженки находилась двухэтажная аптека. Мы почему-то в нее часто заходили, поднимались на второй этаж. Должно быть, эта аптека напоминала мне Брянск и мои прогулки с мамой.

В Седьмом Ростовском переулке в одном здании помещались две школы: бывшая Свентицкого, в которой занимались мы с братом, и бывшая Алферова – впоследствии крупного контрреволюционера, в которой училась сестра.

В нашей школе учились сын Троцкого и сын Ногина. Сын Троцкого всегда был одет щегольски, имел наручные часы и вел себя вызывающе и нагло. Когда его как опоздавшего на урок не пускали в класс, он ходил по коридору и громко насвистывал. Сын Ногина был высоким тихим юношей и держался очень скромно. Оба они были старше меня по классам.

В доме в Малом Знаменском переулке мы занимали половину верхнего третьего этажа. Этажом ниже жила тетя Клеманс. Она иногда подкармливала меня жареной соленой рыбой. Я стучал ногой в стену, и тетя мне открывала. В комнате стоял чад – буржуйка безбожно коптила и дымила. Но все же эти посещения и угощение рыбой я любил. Какой же это был разительный контраст по сравнению с первым посещением тетиной Москвы.

Но какое-то соприкосновение с искусством все же продолжалось, ведь рядом с нами был музей Александра III – ныне музей имени Пушкина – и Щукинская галерея, находившаяся в Большом Знаменском переулке и к тому времени уже национализированная. Тетя приносила мне из библиотеки музея книги по искусству. До сих пор у меня хранится барельеф Федора Толстого из серии «1812 год», подаренный в ту пору мне тетей.

Произведения Щукинской галереи в то время меня больше удивляли, чем восхищали. Но Матиссовские панно на двухярусной лестнице Щукинского особняка, для которой они и были сделаны, запомнились. Запомнились мне и посещения бывших частных коллекций, тогда ненадолго превращенных в музеи, Цветкова и Остроухова. В собрании Остроухова впервые с изумлением узнал, что икона – тоже предмет замечательного живописного искусства.