Он и есть сама добродетель.

Взгляд его, когда он, въехавши в город, впервые бросил его в знакомую картину, остановился на плакате. «Справедливость восторжествует» висело, чуть колеблясь, на здании. «Что-то не так…» Он обошел, дошел до крыльца.

Это был трактир.

Внутри, в наполненном желтоватым светом солнца помещении, летала только пыль и не было посетителей.

Попросив выпить, он заговорил с трактирщиком:

– А что, братец, жизнь как? Что-то посетителей у тебя…

– Жизнь – никак. Посетители – не остались.

– То есть, как это?

– А вот так, будто бы не знаете.

Он промолчал. Вновь в душе шевельнулась непонятная тоска, но все еще без отчета.

Вдруг встрепенулся, как бы все поняв:

– А я, братец, только вернулся; но: да, все знаю. Потому и вернулся.

– Помочь, что-ли?

– А как тут поможешь? Впрочем, король у нас все еще есть, просто другой, новый.

– А к черту их, королей этих…

– Как? Как это к черту?.. – удивленно спросил посетитель. Затем, повысив голос и цепляя случайно рукоятку меча, серьезно проговорил:

– Вы хоть понимаете с кем разговаривайте, сударь? Я, я… – если вам вдруг неизвестно, – я – Кель Дельвинг. И… попрошу вас, уважаемый, не забываться из-за моей добро…

– А то?

– Как это: а то?… А то…

– Да… Пусть его, а то! До меня и без вас очередь дойдет, уважаемый.

Последнее слово тяжко звякнуло в ушах; чья-то голова полетела по облеванному спиртными полу. Конечно, это был только сон «уважаемого».

Он встрепенулся; кругом была все та же мгла, впереди все также горели огоньки, а «желтоватого света солнца», как и помещения, не было.

Проснувшись, он увидел, что уже совсем недалеко.

Не умаляя скорости, проскакав заставу, он обошел несколько плакатов и, задумчивым взглядом впиваясь в улицы, прямой дорогой правил к дому своей возлюбленной. Его приняли, несмотря на позднее время. Потому – ждали.

Спустя около семи минут, в роскошной гостиной, освещение которой было столь ярко, что в ней забывалось время суток, проистек разговор следующего содержания:

– Неужели я слышу Келя Дельвинга? Право, мир удивителен… Удивительно непостоянен.

На приличном расстоянии, на другом конце длинного стола, она сидела с прямой и ровной осанкой, совершенно непринужденно.

Он едва ли смотрел на нее.

– Так и есть. И я ведь смотрю на все мне до боли знакомое… Мне до сих пор оно так… Однако здесь что-то не то, будто подделка какая-то, нереальность…

– Я не понимаю тебя, ты уж прости.

– Конечно, – и, помолчав, – Все точно так, как и было, только другое… понимаешь? Да и в трактире мне, знаешь ли, нынче говорят: к черту королей…

– Ну, правильно, к черту.

– Как? – возмущенно, а затем споткнувшимся голосом:

– Что ты такое говоришь?!

– Ну и как тот бедолага? Небось голову ему отсек?

В голове шевельнулось «уважаемый».

Перед глазами все завертелось.

Он смотрел: ровные черные волосы, платье, которое он видел на ней в последнюю их встречу, блуждающий и в то же время решительный, полный уверенности взгляд. Голос негромкий, слова выводит свободно, то медленно, то быстро… Та ли она, которую он знает?

Тарелка еле отражало его лицо. Ничего не ел… Почему все так происходит?

Окна задернуты шторкой. Тут и там слоняются слуги, с дивана свисает чей-то брошенный халат. Она – бодра как никогда…

Может – тоже сон? Опять яркий, странный сон, со странным диалогом, с обстановкой и собеседницей… Как же свечи, мгла, шепот?..

Неужели так и надо?

– Ничего, все это был лишь сон.

– Жаль. Впрочем, ожидаемо. Знаешь, у нас теперь презирают короля все! Я, трактирщик, ты… – очень скоро. Все презирают, но смелости сказать это вслух никому не хватает. Трусы! Напуганы, до смерти напуганы! Воздух пропитался их страхом!.. Ну, что же такое этот король? Ничего! Жалкое насекомое, только раздавить которое – все! И никто, никто не берется, всё прячут и прячут руки, пока им их не отрубают! О, какой же жалкий народ!