На сооружение совершенно незаметно забрался король и со всех сторон хлынула охрана. Собравшиеся были окружены двойным оцеплением; с десяток солдат сбежались на помост. Однако толпа не думала успокаиваться.

Довольно жалкий вид являли собой заключенные. С ними долго о чемто толковал Йан. Все они стояли почти голышом и мало походили на тех гордых людей, каких их знали прежде. Некоторые пытались смеяться; кто-то кусал изодранные пальцы.

Всем было не по себе.

Вдруг король, сопровождаемый охраной, покинул эшафот. Нельзя было, впрочем, сказать, чтоб кто думал его трогать.

Вслед за тем, собравшись с духом, кто-то в кандалах прокричал: «сволочи!» Солдаты, бывшие на помосте, резко дернулись. «Сволочи! Твари тупоголовые, вам не стыдно на свет являться?! Праздник?! Вы пришли на этот праздник, а достойны ли вы его? Достойны ли вы, чтобы вам, стадом, управляло его величество?! Нет! Тысячу раз нет!!» Военные неспешно оттесняли кандальных к краю. Те же поочередно покрикивали в толпу примерно одно и то же.

Возбужденная сыпавшимися с помоста оскорблениями чернь свирепела. Ей рассказывали об ее низости, порочности, ее проклинали, называли жалкой, смешивали с грязью, в нее плевались, – и все это, попадая в эту гущу, давало страшный отклик. Там, на возвышении, благословлялось то, что они отрицали и презирали, хоть и смутно помнили за что. И там, на возвышении, в данный момент сосредоточилось то, что они ненавидели всей душой, к чему питали неизъяснимую злобу, что готовы были убить, уничтожить. Это был единый организм, управляемый единым порывом.

Когда тот же самый, первый оратор, приближаясь, продолжал выкрикивать: «Вам выпало огромное счастье, радость, рассвет… Понимаете?.. И вы – неблагодарны?!», этот организм прижимался к сооружению, а вослед солдатня замыкала круг все более плотным кольцом. И вдруг, отчетливый, изменённый крик: «Что?!», – вылетевший совершенно самостоятельно из глотки оратора, случайно и почти мгновенно. Он увидел, как его коллега раскинулся, подтверждая какое-то неясное подозрение, по всей толпе, и оратор обернулся назад в свой последний раз.

И тут вся интеллигенция, выдавленная с возвышения, шлепнулась об этот зловещий ураган, закружилась, разорванная на куски, оттасканная, в круговороте, печатаясь в руки, в одежду, в воздух. Словно морская волна, окончательно накрывающая утопающих, почти ухватившихся за спасение, заключенных раздавила людская масса и разбросала их волосы и пальцы по дощатому паркету, деревянным столбам и кирпичной стене. В несколько мгновений вся площадь была окрашена в кровавые брызги, в интеллигенцию.

Йан спокойно прошептал:

– Праздник кончился, добрые люди.

Над эшафотом, вся в красных пятнах, красовалась надпись:

«восторжествует справедливость!»

Вдалеке от города торопится, гоняет в нетерпении лошадей – Человек. Путь его лежит уже недалеко; видно – давно он в дороге и цель его близка… Куда он спешит?

Уже ночь. Он скачет. В дрожании скорости ему чудится, как трясутся огоньки в дали, как их тихий, безмолвный свет волнуется, шумит… Город словно пытается что-то сказать. О чем он говорит?

Шум отчетливый, явственный; странник почти у городских ворот… Кого же зовет эта громада? Почему ждет, надеется и тихо отчаивается?.. …Он наполовину известен… Он, волнующий, могущественный, жданный, – Кель Дельвинг… Но имя конечно ни о чем не говорит.

Он – тот самый предок.

Но это неважно…

Как же его узнать? Это невозможно.

Никто не знает его сполна.

Никто не может понять его.

Но он – то, что все мы, – не то чтобы знаем, – но – чувствуем, смутно догадываемся, постигаем… О добродетели.