«Американцы не имеют своей собственной философской школы и очень мало интересуются теми школами, представители которых соперничают друг с другом в Европе; они едва ли знают их названия и имена.

Между тем вполне очевидно, что почти все жители Соединенных Штатов имеют сходные принципы мышления и управляют своей умственной деятельностью в соответствии с одними и теми же правилами; то есть, не дав себе труда установить эти правила, они обладают определенным, всеми признанным философским методом.

Отсутствие склонности к предустановленному порядку, умение избегать ярма привычек и зависимости от прописных истин касательно проблем семейной жизни, от классовых предрассудков, а до определенного предела и от предрассудков национальных; отношение к традициям лишь как к сведениям, а к реальным фактам не иначе, как к полезному уроку, помогающему делать что-либо иным образом и лучше; индивидуальная способность искать в самих себе единственный смысл всего сущего; стремление добиваться результатов, не сковывая себя разборчивостью в средствах их достижения, и умение видеть суть явлений, не обращая внимания на формы, – таковы основные черты, характеризующие то, что я называю философским методом американцев.

Если идти дальше и из этих различных черт выбрать одну основную, причем такую, которая могла бы обобщить почти все остальные особенности, я бы сказал, что умственная деятельность всякого американца большей частью определяется индивидуальными усилиями его разума»[38].

Токвиль видел в «философском методе американцев» нечто вроде стихийного картезианства, что, впрочем, было не слишком удачной попыткой[39] соотнести американские реалии с одной из европейских философских традиций. Рано или поздно из такого «философского метода» должно было вырасти вполне оригинальное учение, которое затем развивалось в постоянном соотнесении с познавательной и преобразующей мир деятельностью. В отличие от Токвиля, Х. Ортега-и-Гассет уже post factum расставил акценты несколько иначе:

«С обаятельным цинизмом, свойственным «янки», как и любому новому народу …, североамериканский прагматизм отважно провозгласил тезис: “Нет истины кроме практического успеха”. И с этим тезисом, столь же смелым, сколь и наивным, столь наивно смелым, северная часть американского континента вступила в тысячелетнюю историю философии»[40]. Будучи явно пристрастным, испанский философ, несомненно, сумел вычленить национальную компоненту в этой новой философии. Впрочем, в контексте, о котором высказывается Ортега, именно о философской системе можно говорить с большой натяжкой. Прагматизм слишком внутренне неоднороден, чтобы его можно было рассматривать в качестве систематизированной философии[41]. Скорее, это паттерн мышления и отношения к миру, нечто само собой разумеющееся для американца, о чем он обычно даже не задумывается, подобно мольеровскому Журдену, которому на протяжении сорока лет было невдомек, что изъясняется прозой. Более чем уместной представляется метафора Хилари и Рут Анны Патнэм, назвавших прагматизм «образом жизни»[42].

Вне всякого сомнения, чикагскую социальную науку можно считать прагматистской в силу того, что она полностью разделяет исходные установки отцов-основателей прагматизма, которые видели миссию наук об обществе не только в производстве нового знания о социальных процессах и институтах, но и в способности внести важнейший вклад в решение животрепещущих проблем, с которыми общество сталкивается. Прагматизм чикагского извода самым ощутимым образом содействовал наполнению восходящей еще к Чарльзу Пирсу идеи о том, что знание – это не индивидуальный акт «отражения» реальности, но социальный процесс