– И кто же я есть? – спросил Рыбкин.

– Мудак, – сказал Горохов.

– Мудак? – удивился Рыбкин.

– Как и все вокруг, – вздохнул Горохов. – Как и я, как и Сергей Сергеевич, как твой Корней. Ты это хоть способен понять?

– Не сходится, – заметил Рыбкин. – А как же женщины? Нет феминитива к слову «мудак». И сразу скажу, «ТП» – не подходит. Совсем другая дефиниция. Или коннотация?

– А это неслучайно, – улыбнулся Горохов. – Женщины – это совсем другое. Это смысл жизни. Он не может быть мудацким. Иначе это бессмыслица. Кстати, класс! Бессмыслица жизни! А?

– А кто же тогда мы? – спросил Рыбкин.

– Гаджеты, – ответил Горохов. – Или вот еще мне нравится одно слово. Девайсы.

– Отличный плов, – заметил Рыбкин. – Не хуже, чем в Ташкенте. Только тарелка должна быть вытянутая. Овальная. Как для селедки.

…

– Сколько отсюда до Селигера? – спросил Горохов, разглядывая выкошенное поле.

– Не знаю, – пожал плечами Рыбкин. – Где-то километров триста. Или чуть больше.

– Валдайская возвышенность, – вздохнул Горохов. – Или вот еще мне нравится – Алаунские горы. Всего ничего, и четырехсот метров не будет в самой высокой точке. А древние греки думали, что здесь у нас настоящие вершины. Ну, не знаю. Что-то вроде Урала, что ли. Так и обозначали на картах. Гиперборейские горы. Или Рифейские. Представляешь, если бы вон там были горные вершины? Это же такой кайф! Триста километров. Фигня. Мы бы были почти горцами. И жили бы на южном склоне Валдайских гор. И не мерзли бы так. Весь холод – с той стороны. Какой там Алтай? Валдай под боком! Горные лыжи. Ущелья и горные реки. Горные бараны. Снежные барсы. Бунгало в горной долине. Мечта!

– Горные козлы, – резюмировал Рыбкин. – Мы были бы горными козлами. А так – обычные. Равнинные.

– Мудак и козел – не одно и то же, – не согласился Горохов. – Что тебе отец оставил?

– Ничего, – после недолгой паузы обронил Рыбкин.

– Так не бывает, – поморщился Горохов. – Ты же понимаешь, что я не о деньгах?

– Да уж, – пробормотал Рыбкин. – Какие там деньги. Что-то на книжке было, но так… смех один. Юлька даже возиться не хотела. Квартиру продает. Вещи раздает даром. Книги – барахло. Дешевые отечественные детективы. Писем нет. Он всегда говорил, что долгие проводы – многие печали. Или как там правильно? Уничтожал все. У него даже фотографий не осталось. Ни одной. Даже ни одной Юлькиной фотографии. В альбомах – пустые страницы. Сжег, что ли все… В кухне, кстати, пепел был в раковине.

– Предчувствовал собственную смерть? – спросил Горохов.

– Куда там, – задумался Рыбкин. – Похоже, умирать не собирался. Кто перед смертью набивает холодильник колбасой? Да и наваривает кастрюлю борща?

– Ты ему помогал? – спросил Горохов.

– Он отказывался, – ответил Рыбкин. – Хорошо хоть телефон брал. Однажды я отправил ему деньги, прислал обратно. Как-то навещали его с Юлькой, я боялся, что он дверь не откроет, в квартиру не пустит… Я переговорил там… в морге. Вскрытие же делали. Да и к его терапевту сходил. Все удивляются. Жил бы человек еще и жил. Сосуды как у молодого. А вот сердце что-то вдруг… разорвалось. Так, словно кто-то его разорвал.

– Так бывает? – спросил Горохов.

– Врачи говорят, что бывает, – пожал плечами Рыбкин. – Хотя и редко. Так что… вот так.

– Может быть, его что-то мучило? – спросил Горохов.

– Как теперь об этом узнать? – скривился Рыбкин. – Я даже не знаю, чем он жил. Может быть, телевизором?

– Да уж, – поежился Горохов. – Не хотел бы я…

– Ты понимаешь… – Рыбкин задумался. – Он так от матери ушел. Убежал. Та его квартира еще с его службы осталась. Мы там и не жили толком. Год пробовали зацепиться, климат не подошел, вернулись. Поехал продавать. А потом позвонил и сказал, что все, Маша. Прощай. Я ухожу. Остаюсь тут.