– Ты ведь презираешь меня, Рыбкин? – спросил Горохов.

Спросил, не поворачиваясь в его сторону. Продолжая орудовать шумовкой над котлом. Паря в ароматах плова. Хотя давно уже было пора снять котел с огня и накрыть его крышкой. Никуда он не уперся этот плов. И вечерний сарказм. И виски, который Горохов будет разливать в сумерках по прозрачным стаканам с толстым – в сантиметр – дном. Все имитация, все ложь. К этому рельефу только самогон и мордобой. Ну, разве что вареную картошку и соленые огурцы вдогонку.

– Что ты сказал? – переспросил Рыбкин.

– Вечером будет сарказм, – повторил недавние слова Горохов. – Васька – это что-то.

– Не люблю новых знакомств, – пробормотал Рыбкин.

– Это старость, приятель, – как-то странно засмеялся Горохов. – Но Васька – не тот случай. Он никого не напрягает. Даже на волос.

– Почему Нинка взяла твою фамилию? – спросил Рыбкин.

– О-па! – удивился Горохов. – Так ты эту занозу до сих пор вытащить не можешь?

– Это не заноза, – покачал головой Рыбкин. – Это… скорее зубочистка. В кармашке портмоне. На всякий случай.

– Ты знаешь, – Горохов прихватил тряпицами котел и переставил его на треногу, – это ничего не значит. Ну, то есть, совсем ничего. Не больше чем… текст, который был отправлен в космос с Вояджером в семьдесят седьмом году.

– Борька… – Рыбкин поморщился. – Ты же знаешь, я ненавижу марши, капслок и плохие стихи.

– И рэп, – захихикал Горохов.

– Это другое, – мысленно щелкнул пальцами Рыбкин, лень было отрывать ладони от подлокотников. – В рэпе я не разбираюсь. Возможно, там и есть образцы чего-то достойного. В ритмике хотя бы. Я о пафосе говорю.

– Пафоса нет, – подхватил чистые тарелки Горохов. – Это оценочная категория. Для меня его нет. Глупость – есть. Фальшь – есть. А пафоса – нет. Вот, посмотри. Видишь Барсика?

По зеленой траве крался к запоздавшей осенней бабочке здоровенный Нинкин мейн-кун.

– Ты думаешь, он понимает, что его зовут Барсик? – усмехнулся Горохов. – Нет, дорогой. Он думает, что это сочетание звуков обозначает еду в его миске. Руку его хозяйки. Даже скорее ее имя. Или просто ее мяуканье. Она так мяукает. Он говорит – мяу. А она говорит – Барсик.

– Ты к чему это? – не понял Рыбкин, принимая из рук Горохова тарелку с пловом. Запах от него исходил и в самом деле божественный. И даже слой паприки был точно тот же, что и на вокзале в Ташкенте в давнем восемьдесят третьем, когда призывник Рыбкин мыкался с мятым рублем в кармане, думая, чего бы поесть на пересадке. О чем он тогда подумал? Почему плов подают в селедочнице?

– К тому самому, – уселся напротив Рыбкина Горохов. – Слова – это иногда только слова. Причина могла быть любой. Я о твоем случае, конечно. Может, Ольге твоей документы не захотелось менять?

– Бред, – скривился Рыбкин.

– В карьере ее фамилия могла помочь, – продолжил предполагать Горохов. – Клинская – это связи. Вес. А что такое Рыбкин? Рыбкина, то есть? Смех, да и только. Ты не обижайся, конечно.

– И все-таки? – спросил Рыбкин.

– Понимаешь… – Горохов задумался и как будто впервые стал серьезным.

Впервые не в этот день, в котором Рыбкин сидел в его, Горохова, шезлонге, а впервые за все их черт знает какое долгое знакомство.

– Это не имело никакого значения. Если бы она сказала, я бы взял ее фамилию. Только чтобы быть с нею рядом.

– И стал бы Борькой Гречушкиным, – заключил Рыбкин. – Никакой разницы. БГ.

– «БГ – бог. От него сияние исходит», – засмеялся Горохов. – Нет, правда. Все равно. Ты сам-то хоть понимаешь, что ты не Рыбкин на самом деле? Ты божье существо, для которого это имя вроде сухого листа, прилипшего от банного веника. Окатил себя из лоханки, и вот уже ты не Рыбкин, а тот, кто ты есть.