– Я поднимусь. – Уже собираясь уйти, я спохватываюсь: – Ах да, заверни Уильяму картошку фри, пожалуйста.

– Уже сделала.

– Сколько там оставалось?

На её губах появляется лёгкая улыбка.

– Шесть. Из них две маленькие и горелые.

– Вот это да. Спокойной ночи, мам.

Она сочувствующе смотрит на меня.

– И тебе, дорогая.

Лестница, которая ведёт в жилые помещения на верхнем этаже, как всегда, скрипит. Я считаю ступеньки. Какая-то навязчивая привычка, от которой я больше не могу избавиться. Два, четыре, девять, тринадцать. Когда я открываю дверь, пахнет фаст-фудом. Это длится уже на протяжении нескольких дней, но сегодня запах особенно насыщенный, что свидетельствует о поражении. О том, что сегодня всё ещё хуже, чем вчера.

Я тихо выскальзываю из своих ботинок. Мокрые носки липнут к бежевому ковру, который покрывает дощатые, в деревенском стиле, половицы. Уже направляясь по коридору в свою комнату, на комоде я замечаю письмо с логотипом «Айскейт». Оно ещё не вскрыто, но я и так знаю, что внутри. И мой родитель, конечно, тоже в курсе. Вот в чём причина его фастфудного срыва.

Дрожащими пальцами я беру конверт. На мгновение кажется, что ситуацию можно предотвратить, если просто не открывать его. Например, выбросить, не читая. Но потом здравый смысл подсказывает, что это полнейший бред. Я взрослая. Те времена, когда я могла прятаться и верить, что мир вокруг меня перестанет существовать, давно прошли. Хочу этого или нет, но я просто обязана принять вызов.

Пробую ногтем вскрыть конверт. Я настолько не в себе, что лишь спустя несколько неудачных попыток осознаю, что мои обгрызенные ногти не годятся для этого. Приходится достать ключ. С ним я справляюсь очень быстро. Раз, два – и вот он, конец моим мечтам.

Содержание письма, пахнущего печатной краской и написанного в официальном стиле, из-за которого всё всегда кажется в два-три раза хуже, добивает меня. Будучи слишком лёгким для накрывшего меня сокрушительного чувства, листок выскальзывает из рук. Я ожидаю, что он упадёт с тяжестью свинца и проделает в полу огромную дыру. Примерно такую, которая образовалась в моей груди.

Но я напрасно жду грохота. Письмо бесшумно опускается у моих ног.

Мягкое, как пёрышко. Невесомое, словно облако.

Из гостиной доносятся звуки телевизора. Я слышу, как Губка Боб разговаривает со своей улиткой. Прислонившись к дверному косяку, я наблюдаю, как отец макает корку от пиццы в голландский соус.

– Привет, пап.

Поворачивая голову, он не отрывает затылка от подушки. Очевидно, диван как и прежде оказывает магнетическое действие на его губы, поскольку их уголки так и остаются опущенными. На отце красная шёлковая пижама с моржами в рождественском наряде, которую ему подарила бабуля два года назад. А это значит, что ему не просто плохо, а по-настоящему хреново.

– Ты видел письмо?

– Да, только что, – кивает он, не добавляя больше ни слова.

А затем вообще достаёт из соуса корку от пиццы, бросает её в рот и делает Губку Боба погромче.

С тяжёлым вздохом я вхожу в гостиную и сажусь на спинку дивана.

– Тебе стоит принять это предложение, Гвендолин.

Я знала, что отец снова поднимет эту тему. И я понимаю, что он прав. Это единственный шанс, который у меня остался, иначе или начинать сначала или проиграть. Но…

– Я не могу. Папа, я одиночница. Всю свою жизнь ей была. И теперь клуб увольняет меня с возможностью оставить в качестве фигуристки в парном катании? Это как если бы Санта-Клауса внезапно попросили пустить незнакомца в свои сани, после того как его целую вечность прославляли за то, что он летал один.

– Гвендолин, прекрати свои ребяческие фантазии. – Отец откусывает от корки, и на его пальцах остаётся соус, но это его не волнует. Ничего не имеет значения, главное – Губка Боб. – Ты взрослая, так что оценивай ситуацию соответственно и держи свой неуёмный характер под контролем. Боже, ну что за притянутые за уши сравнения!