В этом месте я выросла. Здесь праздновала дни рождения, Рождество, окончание школы и всё остальное. А как-то раз, вернувшись с выпускного бала после первого года обучения в старшей школе, мы с Ноксом, Арией, Харпер и Уайеттом жарили картошку фри на этой кухне. Тогда ещё у нас были хорошие отношения. В шестнадцать мы тайком пили пиво за спортзалом, после чего нас развозило, появлялся бешеный аппетит, и наша компания принималась за выпечку под большой витриной. Ария блевала между скамейкой и столом в седьмой оконной нише. Я это помню. В нашей закусочной так много воспоминаний.

Мама поднимает глаза. Сначала на её лице мелькает отчаяние. Похоже, она ожидала увидеть клиента, которому незадолго до закрытия захотелось взять навынос закуску с домашним соусом айоли и мелко нарезанным луком-пореем. Может, ещё кинзой, но «только свежей, пожалуйста». Но когда мама видит меня, её глаза буквально начинают светиться. Я это не очень понимаю, поскольку не считаю себя причиной для подобной реакции.

– Гвен, дорогая, секундочку, я скоро вернусь.

Она уносит тарелки на кухню, откуда вскоре слышится звон загружаемой в посудомоечную машину посуды. Затем мама возвращается, берёт моющее средство и тряпку и протягивает мне то же самое, уставившись на мои мокрые кроссовки, подошвы которых пачкают чёрно-белую плитку.

– Ты с пробежки?

– Ага. – Я опрыскиваю барную стойку и протираю её тряпкой. – Познакомилась с новеньким. С Оскаром.

Мама заинтересованно смотрит на меня с другого конца закусочной.

– Вы поболтали?

– Немного.

– О чём же?

– Просто беседа ни о чём. – Я бросаю на неё подозрительный взгляд. – Почему спрашиваешь?

– Ах, да просто так, – отмахивается мама, делая вид, будто внимательно изучает пятно на кожаном сиденье.

На её лице выражение полнейшей беззаботности – верный признак того, что безразличие, с которым она подчёркивает своё «ах» не более, чем притворство чистой воды.

– Конечно, – недоверчиво произношу я.

Она пожимает плечами.

– Ладно, возможно, у меня есть крошечная надежда, что вы могли бы встречаться. Можно было бы красиво совместить ваши имена.

Я ошеломленно смотрю на неё.

– Освен, что ли? Звучит как древний викинг в кожаной одежде.

– Или Гвар. – Мама забирает у меня тряпки и чистящие средства и вместе со своими прячет в шкаф. Уголок её рта дёргается. – Ну да, это звучит странно. Как хоббит.

Её белые шлёпанцы «Биркеншток» при каждом шаге слегка прилипают к чёрно-белой плитке, издавая весьма характерное шлёпанье. Меня гипнотизирует этот звук.

– Маффин?

Мама отодвигает переднюю часть витрины с выпечкой и протягивает мне сбывшуюся мечту о шоколаде с мягкой сердцевиной и жирными кусочками «Орео» в качестве начинки. Глядя на него, мне хочется смеяться. Понятия не имею, что со мной происходит. Я просто хочу громко смеяться. Что, собственно, и делаю.

– Гвен, всё в порядке? – спрашивает мама, и улыбку на её лице сменяет озабоченность.

– Да. Я не голодна. – Я потираю лоб и добавляю: – Где папа?

– Наверху, перед телевизором, – вздыхает мама, а потом откусывает булочку и, пока жуёт, как минимум трижды закатывает глаза. – Он сводит меня с ума. Ты больше всех страдаешь из-за его поведения, но он ведёт себя так, словно это его карьера накрывается медным тазом. Ей-богу.

– Не будь с ним так строга, – бормочу я. Странное дело. Обычно мама встаёт на защиту отца, если я его ругаю. Но сейчас… понятия не имею. Я его разочарование. Я виновата в его неудачах. Я провожу ногтем по узору на барной стойке. – Он возлагал на меня надежды.

Мама взмахивает маффином, и на пол летят крошки.

– Он может не спешить с ними расставаться! Боже мой, ты ещё так молода! Как будто уже поздно возлагать на тебя надежды.