Когда работа совпадает с хобби, она настолько поглощает, что полностью выключаешься из окружающего. Я вырезал заготовки всех частей куклы и приступил к чистовой обработке рук, ног, туловища… Голову, как всегда, оставил напоследок. Вырезать голову – это работа художника, хотя я и не признавал за собой права называться таковым. К тому же выражение лица, которое следует придать кукле, во многом зависит от того, какие ручки-ножки и туловище ты сделаешь. Если ручки-ножки кривые, если наличествуют брюшко, сутулость, то, естественно, выражение лица куклы должно быть брюзгливым. Такой вариант Буратино не подходил, и, естественно, я изначально настроился на стройность и сухопарость фигуры. Правда, не всегда получается по-задуманному, всё зависит от фактуры древесины. Когда полено сучковатое, волокна в нём волнистые, тогда ручки-ножки поневоле выходят из-под резца кривоватыми, а спина согбенной. В данном случае фактура древесины была идеальной, и всё шло как по писанному. Весёленький Буратино должен получиться.

Я настолько увлёкся, что не заметил, как наступил вечер. Когда любимая работа поглощает без остатка, ты словно переносишься в сказочную страну, лишённую неурядиц, где всё у тебя получается, всё путём, ты сам себе хозяин, творец и повелитель. И чем глубже ты погружаешься в мир своих увлечений, тем болезненней обратный переход в обыденность. Особенно если возвращаешься оттуда не по собственной воле, а тебя выдёргивают насильно.

– Вот ты где! – услышал я за спиной, вздрогнул и испуганно обернулся.

На пороге лоджии стояла Любаша.

– Ох… Напугала… – перевёл я дух.

– Это ты меня напугал. Звоню в дверь, звоню, а ты не открываешь. И, как нарочно, ключ запропастился, минут десять искала в сумочке, пока нашла.

– Извини, заработался, не слышал звонка.

Любаша подошла, села мне на колени. Я обнял её, поцеловал в шею, но она, неожиданно вскрикнув, отпрянула.

– Осторожнее! Я уши проколола.

– Ну-ка, ну-ка…

Я отвёл её волосы от ушей, посмотрел. Из покрасневших мочек торчали маленькие, как гвоздики, золотые серёжки.

– А где мои серьги? – обиделся я.

– Твои – серебряные, их сейчас носить нельзя. Пока ранки не заживут, нужно носить золотые. Мне Ленка дала на время.

Любаша взъерошила мне волосы и потянула через голову лямку фартука.

– Погоди, – рассмеялся я, ссадил её с колен, снял фартук. – Дай руки помою.

– Давай быстрее, а то у меня времени нет.

– Всегда так… – вздохнул я, направляясь в ванную комнату. – Всё у нас, если не украдкой, так в спешке… Какая это к чёрту любовь?

– У меня дома ребёнок голодный!

– Оксана давно не ребёнок, – возразил я. – К тому же не совсем голодная.

– Для меня она всегда будет ребёнком!.. – возмутилась Любаша, запнулась и, заглянув в ванную, настороженно спросила: – Что значит – не совсем голодная?

– Я её пельменями накормил. Она сегодня ко мне заходила.

– Зачем?

Настороженность в словах Любаши выросла до степени тревоги.

– Насколько понял, хотела посмотреть, как живёт будущий отчим.

– Да? – недоверчиво переспросила Любаша.

– Да.

Я вытерся полотенцем, привлёк Любашу к себе и крепко, чтобы исключить последующие вопросы, поцеловал в губы. Любаша попыталась отстраниться, но я не отпустил, и она обмякла, растаяв в моих руках.

Однако далее всё получилось так, будто мы были женаты чуть ли не вечность и секс стал для нас обыденной супружеской обязанностью. Как ни пытался расшевелить Любашу, но, кроме чисто физиологического удовольствия, ничего другого мы не получили. Причём, скорее всего, только я. Мыслями Любаша была далеко от меня, с дочкой, и все мои усилия заставить её раскрепоститься пропали втуне.