– Твой-то старший – молодец, пришёл к нам и сидит с Павликом над задачником…

К вечеру я пришёл домой как ни в чем не бывало.

Неудивительно, что дом Тимошенок всегда был полон детей. Нам здесь разрешалось всё: стругать, пилить в комнате, беситься, играть в домино, «от стеночки» на монеты и даже – ужас! – в дурака, и тоже на деньги! Отдушина, а не дом.

Татьяна была ещё и философом. Как-то, рассказывая об оккупации, ошарашила меня, заявив, что при немцах можно было жить. Не надо было только их раздражать, лезть на рожон, как это делали некоторые. Подразумевалось, – партизаны.

– На чьей печи сидишь, тому и песню пой! Сейчас вот пой Сталину…

Дядька Андрей долго и тяжело болел, у него было что-то вроде вялотекущей гангрены, приковавшей его к постели на долгие годы. Ухаживала жена за ним нежно и самоотверженно.

Приехав однажды в Поболово, встречаю её у дома. Улыбается во весь беззубый рот – искусственных зубов не признавала, жевала дёснами.

– Как дела? – спрашиваю.

– Ой, вельми ж добра. Ты знаешь, как Андрея своего похоронила, так добра жить стала! Если б кто за меня помер, десять рублей бы дала!

Представляю, сколько бы жён в подобной ситуации думали точно так же, но вряд ли кто рискнул в этом признаться. Уникальным человеком была эта тётка Татьяна. Все её дети, кстати, несмотря на такое сверхлиберальное воспитание, выросли, получили образование и пошли главным образом по медицинской части. О деревенском эскулапе Викентии Андреевиче уже говорилось. Мой друг Павлик стал доктором медицинских наук и длительное время работал Главным отоларингологом Белоруссии. Воспитание любовью и полнейшей свободой волеизъявления стало традицией в этой семье. Может быть, поэтому внуки и правнуки тётки Татьяны и дядьки Андрея оказались востребованы и живут сейчас в Швейцарии, во Франции, Канаде и США, куда попали после окончания престижных иностранных ВУЗов вроде Йельского университета, кузницы американских президентов.

При школе была лошадь, при лошади – телега и сани, использовавшиеся для доставки из райцентра разного рода инвентаря и других нужных грузов. Управлял лошадью и заведовал школьным хозяйством Иван Кравченко, давний знакомый отца, одно время воевавший с ним в партизанах. Добродушный, чаще всего улыбающийся мужичок, роста ниже среднего. У него было трое детей, и все девочки. Может быть, поэтому он нежно и уважительно относился к нам, директорским мальчикам. Бывало, отправляясь в недальний и необременительный рейс, всегда заезжал и спрашивал – не хочется ли и нам прокатиться? Мы его тоже любили и очень завидовали начальнику лошади, в которой души не чаяли, умели её запрягать и управлять. Как-то отец нас расспрашивал, кем мы хотели бы стать в будущем. Я, к тому времени уже писавший заметки в районную газету «Коммунар», ответил – журналистом; Гена, неплохо играющий на баяне, сказал – музыкантом. Когда очередь дошла до девятилетнего Жорика, он мечтательно проговорил:

– А я хочу стать Кравченком!

Вместе с Кравченко отец ездил в райцентр за зарплатой для учителей. Но как-то зимой в сильный февральский мороз завхоз выдавал одну из дочерей замуж, и отцу пришлось за зарплатой ехать одному. Уехал он во второй половине дня, потому что до полудня лошадь требовалась для каких-то свадебных нужд.

Отправив отца в Рогачёв, напялив на него, кроме пальто, ещё и длинный тулуп, за которым сходила на деревню всё к тому дяде Якову, мать спустя несколько часов почему-то заволновалась: то вязать сядет, то в доме убираться начнёт – и всё на часы смотрит. Словом, ни места, ни дела себе не находила. А потом сказала: боюсь, с ним что-то случилось. Ехать до Рогачёва от силы час, деньги там уже приготовлены, ну час на обед в столовой, час назад… Уже должен бы вернуться. Побежала на почту, позвонила в районо… Деньги отец получил три часа назад… Что-то случилось, не находила она покоя, что-то случилось. Несколько раз порывалась пойти ему навстречу, но боялась разминуться…