…В общем вагоне мы одни, проводник был один на полсостава. Когда поезд медленно застучал по фермам железнодорожного моста через Березину, мать взяла меня за руку и вывела в тамбур. Не знаю как, но она открыла дверь, поставила меня на самый край и стала выпихивать из вагона. «Не признаешься, что взял деньги – выкину с моста, воры и обманщики мне не нужны». Сквозь просветы в металлических конструкциях я видел, как далеко внизу, в пропасти, блестит вода. Почти теряя сознание от отчаяния и страха, не чувствуя, что мать крепко держит меня за руку, я упирался всем телом и, перекрикивая стук колеёс, орал: не брал я денег, мамочка, не брал, не бросай меня…

Сохранилась фотография из той поездки: на ней три нахохлившихся грачонка в одинаковых чёрных толстовках: девятилетний, семилетний и пятилетний. В моих глазах – вселенская печаль, невеселы и братья, которых тоже не могла не затронуть эта воспитательная процедура.

А через месяц мы с мамой переставляли мебель. Когда отодвинули шкаф, под ним оказалась та злополучная сторублёвка. Когда я её увидел, повторился истерический припадок. Мама бросилась ко мне, обняла и заголосила, как на похоронах, а потом упала в обморок… Я испугался и побежал за Викентием, рыдая уже не от обиды, а от жалости к ней…

С тех пор мама за ремень не бралась. Излишне говорить, что выросли мы людьми честными.

Когда уже студентом я приехал на первые каникулы – мать призналась, что пуще смерти боялась остаться одна с четырьмя малолетками на руках. С войны отец вернулся раненым и нервным, чуть что – хватался за сердце, искал валерьянку. «Думаешь, просто было лупить вас ремнём? Не дай бог сердце у него не выдержало бы – что бы я с вами тогда делала?»

Помню ещё один случай, связанный со следующим по опасности пороком. В шестнадцать лет на дне рождения своего приятеля впервые в жизни попробовал самогон. В конце концов напробовался так, что по пути домой упал в снег в тридцатиградусный мороз на заброшенном еврейском кладбище. Снег мне показался горячим, как печка. «Значит, замерзаю», – вспомнил я подобную сцену с героем недавно прочитанной книги. Эта мысль подняла меня, и я с горем пополам добрёл до дома в первом часу ночи. Зашёл в сени и упал без сознания…

Утром проснулся в своей постели – глаз не открыть, жар, голова раскалывается. У изголовья сидит мама, меняет мне мокрое полотенце на лбу. Потом заставила выпить огуречного рассола. Мне стало легче, и сквозь набегавший сон услышал, как она сказала скорее себе, чем мне:

– Мой ты сынок, если так пойдёт и дальше и ты станешь таким, как твой дядя Миша, лучше бы ты сейчас памёр! Я бы над тобой все слёзы выплакала и никогда бы не стыдилась за тебя.

От раскаяния, презрения к себе, от жалости к маме – трудно представить, что у неё на душе, чтобы такое сказать любимому сыну – сразу же протрезвел. Хотел сказать, что подобное не повторится, но почувствовал, что не обещания ей нужны, а понимание.

Мамин младший брат, дядя Миша, когда-то известный на весь район агроном, спился, развёлся с женой и уехал «с глаз долой». Приезжая же в деревню вроде бы «на белом коне», не выдерживал, «бегал по гостям, напрашивался на выпивку», – махнули на него рукой сестры. А потом оказался, рассказала мне позже двоюродная сестра, «где-то на чужбине – в Днепропетровске, подобрала его какая-то неказистая, но сердобольная женщина, и ей каким-то чудом удалось спасти дядю от зелёного змия…»

Конечно, далеко не все одобрят подобные методы воспитания, но мы не стали ни ворами, пьяницами, ни пустобрёхами. А когда приезжали, мама любила, принарядившись, пройтись с нами по улице. И мы гордились её гордостью «за сынов».