– Дай потянуть, – попросил я.

– Подожди, сделаю две-три затяжки и отдам, тороплюсь в класс.

Я терпеливо ждал и наконец получил цигарку. Затянулся, вдохнув едкий противный дым в лёгкие, стараясь продемонстрировать райское удовольствие. Парень почему-то в класс не торопился и подозвал к себе ещё двух юнцов. Я делаю ещё одну затяжку, выдыхаю дым и опять прикладываю самокрутку к губам… Вдох, и… раздаётся лёгкий взрыв, запахло порохом, полыхнуло пламя, обжигая брови, ресницы, челку. Роняю снаряд, закрываю лицо руками, пытаюсь откашляться – едкий пороховой дым попал в лёгкие. И замечаю, что остался в опустевшем вонючем туалете один – моего благодетеля, а с ним и других заговорщиков как ветром сдуло. Шатаясь, выхожу из туалета, сажусь на траву… Минут через пять поднимаюсь и бреду домой. По пути меня рвёт.

Мне подсунули снаряд с порохом: на самокрутке была отметка, докурив до которой, её предложили мне.

Мама оказалась дома. Едва взглянув на меня, ничего не спрашивая, она разбила несколько яиц и смазала обожжённое лицо прохладным белком. Может быть, поэтому волдыри не образовались. Мама решила, что я неудачно поэкспериментировал с порохом из боевых патронов, которые ещё долго после войны дети находили в самых разных местах.

Вечером пришёл отец, до которого кой-какие слухи о происшествии в школьном туалете уже докатились. Мне всё пришлось рассказать, скрыв, разумеется, имя моего обидчика.

– Зря, – сказал отец, – я хотел бы поблагодарить его за науку для тебя. Теперь, думаю, ты и внукам закажешь курить, а ещё трижды подумаешь, кому в рот заглядывать.

Отныне в туалет для мальчиков то и дело стали заглядывать учителя-мужчины. Нет, курение не прекратилось, один из любителей стоял на стрёме, и когда с крыльца спускался кто-то из учителей, цигарки летели в яму.

Отец оказался прав: вот уже шестьдесят с лишним лет я не курю. А когда мне участливо предлагают сигарету, загадочно заявляю: бросил… И после небольшой паузы добавляю: в третьем классе.

Рос я заядлым спорщиком, зачастую ради самого спора, не очень отягощая себя проверкой аргументов. За это тоже попадало. Помню, когда в деревне не было радио, незаменимы были отрывные календари. Не раз случалось, однако, что листок с числом оторвать забывали, и тогда возникали дебаты: какое же сегодня число, день. Особенно летом, когда в школу не ходили и один день был похож на другой как две капли воды. Однажды за завтраком мама спросила, ни к кому не обращаясь: сегодня четверг или пятница? «Четверг», – сказал я непоколебимой уверенностью. «Пятница», – сказал отец. Я настаивал – четверг, четверг, до тех пор, пока не получил ложкой по лбу. «Это не аргумент, всё равно четверг».

Меня выгнали из-за стола. «Четверг, четверг», – твердил я. «Замолчи, осел упёртый! – вышла из себя мама. – И становись в угол!»

Была, конечно, пятница. С тех пор, когда я раскрывал рот, чтобы поспорить, кто-то из близких не преминет поддеть: а ты, четверг, в календарь загляни.

Ну а учителя и вообще взрослые меня любили. Каким-то седьмым чувством я всегда понимал, что от меня хотят услышать и получить, и ожидания, как правило, оправдывал. И мне нравилось вызывать симпатию у посторонних взрослых, хотя подлизой никогда не был и подлиз презирал.

С возрастом заметил, как любовь к спорам и желание вызывать симпатию всё чаще и чаще входят в противоречие, но ничего с собой поделать не могу. Тот мамин урок не пошёл впрок.

Учились мы с братом самостоятельно и хорошо, практически не обращаясь за помощью к отцу. Более того, когда он стал преподавать мне нелюбимую математику в восьмом – десятом классах, для меня стало делом чести найти иной вариант решения задачи, чем предложенный учителем. Чтобы никому из одноклассников и в голову не пришло, будто я воспользовался отцовской помощью или переписал решение с его тетради. Таким образом, со временем математика стала для меня одним из самых привлекательных предметов.