Отец целыми днями пропадал на работе: ему приходилось быть и снабженцем, и прорабом, и агрономом на пришкольном участке, и бухгалтером, а ещё и культуртрегером на селе. Да и ответственности за организацию учебного процесса, обеспечение школы учебниками и бумагой – первое время сами шили тетрадки из крафт-мешков – с него никто не снимал. И, как я сейчас понимаю, учебный процесс был довольно проблемным – в школу пришли великовозрастные ученики, которым впору было скорее жениться, чем учиться.

Школьным романам велено было противостоять всеми силами. Отец посещал родителей, следил за влюблёнными по вечерам, выгоняя парочки из укромных уголков. Случился даже нашумевший роман между двадцатилетним девятиклассником и двадцатидвухлетней учительницей математики, присланной из Москвы. Джульетта снимала комнату у одинокой старушки, которая, вспомнив молодость, с удовольствием привечала у себя и Ромео, тем более что тот помогал ей по хозяйству. Скандал дошёл до районо, откуда поступило указание всячески препятствовать встречам влюблённых, что было для отца и хлопотно, и унизительно. В конце концов все трое пошли на компромисс – десятый класс Ромео закончивал в Красном Береге, от греха подальше. А потом был happy-end в виде свадьбы. Вдохновлённый Ромео, Евгений Иванович Контанистов, с помощью умницы-жены закончил пединститут и… преподавал мне физику в девятом-десятом классах.

Школа при отце была ещё и настоящим сельским культурным центром. Учащиеся вместе с учителями к каждому празднику готовили концерты в деревенском клубе, ставили спектакли. Одна постановка, по пьесе белорусского классика Янки Купалы «Машека» запомнилась тем, что на представление пришло столько народу, что в клубе стало нечем дышать и пришлось выбивать окно, что чуть не вызвало панику. Супостата-князя играл отец, в спектакле были заняты почти все учителя и многие учащиеся.

Из-за занятости отца, помню, маме пришлось самой искать плотников для того, чтобы собрать дом на выделенном нам участке на приречной улице. Начала она с того, что пригласила четверых кандидатов из райцентра на обед, а потом, ничтоже сумняшеся, одного отсеяла, объяснив, что ел без аппетита, а, мол, «как ест, так и работать будет», в дом же надо вселиться к осени. В конце концов товарищи его отстояли, объяснив, что отвергнутый – не только плотник, но ещё и печных дел мастер.

Мама до обеда выдавала книги в школьной библиотеке, а после подсобничала на собственной стройке. Мы с Генкой болтались под ногами в школе, и нас то и дело учащиеся затаскивали на уроки. Учителей мы боялись, а потому сидели тихо, пристроившись где-нибудь на «камчатке» – последней скамейке. В результате, когда я пришёл в первый класс, то все буквы уже знал и даже читал по слогам. Первый урок запомнился мне на всю жизнь благодаря смешному казусу: наставница Анна Антоновна Парахневич поздравила нас по-русски, а потом объявила на белорусском:

– А цяпер, дети, будзе першы урок – лiчэнне…

Дома говорили больше по-русски, а потому мне подумалось – «лечение». Словом, я почему-то решил, будто нас будут учить… медицине. Только когда учительница подошла к доске и стала писать и называть цифры, понял: «лiчэнне» означает счёт, и первый мой урок – арифметика.

Меня, директорского сынка, сверстники и переростки так и стремились втянуть в какие-нибудь неблаговидные проделки или обидным образом подшутить, пользуясь тем, что мне отчаянно хотелось быть своим в их среде. Как и сейчас, особым шиком считалось умение затянуться, только в то время курили в школах не сигареты или папиросы, а самокрутки, воруя табак-самосад у родителей. В третьем классе я уже посещал новую школу, и курили, как водится, в туалете с выгребной ямой, располагавшемся в двадцати метрах от школьного здания. Я тоже немного покуривал, правда, лишь тогда, когда угощали, что было не так уж и редко. Однажды я завистливо смотрел, как один из старшеклассников зажёг самокрутку и с показным удовольствием, как я сейчас понимаю, затянулся.