Я уже не первый раз наблюдал за игрой в шахматы. Невольно я научился тому, как передвигались фигуры, но никак не мог понять, какой логикой руководствовались игроки перед тем, как сделать определённый ход. Я заметил несколько не очень сложных закономерностей, но на этом моё понимание застопорилось. Вдруг мой отец сделал ход, который открывал его противнику возможность осуществления нападения и на короля, и на ладью одновременно. Я встрепенулся и воскликнул:

– Папа, он же сделает шах!

Перехаживать было не принято. Отец задумчиво покачал головой:

– Вот видишь, Алёша, какой опасный вид спорта шахматы. Можно напороться на вилку!

Его приятель удивлённо посмотрел на меня и со смехом сказал:

– Если ты умеешь играть в шахматы, то должен знать, что подсказывать запрещено! – и сделал именно этот ход.

Отец проиграл партию, но после этого случая он стал охотнее учить меня играть. Конечно, ему было неинтересно играть со мной, но он соглашался время от времени на пару партий. Условия были обычные: я расставлял фигуры и после игры собирал их и убирал на место шахматную доску.

Мама ворчала на папу: «Бессовестный! Мог бы и поддаться ребёнку!» На что я живо восклицал: «Не надо мне поддаваться! Я всё равно его обыграю, рано или поздно!» Отец улыбался. Иногда он предлагал сыграть против меня без ферзя, я радостно соглашался, но он всё равно выигрывал. Когда у него не было времени или желания играть со мной, я брал шахматный еженедельник, который он выписывал, и пытался решать опубликованные на его последней странице шахматные задачи.

В спортшколе достаточно быстро сформировалось активное ядро старших ребят, которые оказывали влияние на нас, тогдашних начинающих.

Это были Боря Горшков, Слава Ломов, Паша Иваненко. Нас приучали к дисциплине и уважению старших. Бросить занятия гимнастикой считалось в какой-то степени предательством. Одним из лидеров у старших ребят был Паша. Это был умный, начитанный и хорошо воспитанный парень. Он увлекался фантастической литературой и мог нам часами пересказывать романы Беляева, Ефремова, братьев Стругацких…

Я легко интегрировался в группу старших и с интересом выслушивал их оживлённые дискуссии. Иногда мне казалось, что их несколько раздражала эта легкость, с какой я осваивал новые элементы, но я чувствовал их искреннее уважение ко мне. Для меня было удивительно это внимание, но, с другой стороны, это вызывало во мне чувство определённой ответственности перед моими товарищами. Я понимал, что на меня возлагались надежды, и что у меня был какой-то видимый ими шанс, которого не было у них.

Геннадий Никифорович тоже относился ко мне по-особенному. С одной стороны это было приятно, с другой – усложняло наши взаимоотношения. То, что прощалось другим, не прощалось мне. От его повышенной требовательности у меня часто выступали слёзы на глазах. Меня переполняла обида, ведь других он не ругал за то же самое. Я тогда не понимал, что он меня учил ответственности и требовательности к себе. Он учил меня быть лидером. Настоящим лидером. Таким, который не будет ныть в трудной ситуации и сможет не только сам бороться до конца, но и повести за собой других.

Этой зимой на тренировке на перекладине я рассёк себе бровь. Я стоял перед ним, виновато смотрел одним глазом, и кровь густыми темно-красными кляксами капала на маты. Геннадий Никифорович принёс бинты, наложил компресс к ране и сказал, глядя на меня внимательно: «Алексей, рассечение брови – это просто лопнувшая кожа. Но так как она натянута, рана сильно открывается и обычно относительно много кровоточит. Не беспокойся, в больнице тебе наложат несколько швов, и ты через пару дней сможешь снова приступить к тренировкам». Я слушал его и растерянно прижимал быстро намокший от крови компресс.