Возможно, я причинила ему боль, но такую же ответную боль чувствовала и сама. Укрывшись с головой одеялом, я пряталась от всепроникающей луны, от нервного дрожания каждой моей клеточки, от горя, которое заполняло мою грудь и не давало дышать.

Имела ли я право на те слова, что так долго копила в себе и сегодня дала им волю? Он жил для меня, можно было быть благодарной уже за это. Но это было бы неправильно! Это противоречило всему его существу. Фаринелли был рожден для искусства, для вечности, о которой он пытался забыть. Но сделать это было уже невозможно! Как бы он ни старался сейчас вычеркнуть свое имя из истории – оно уже было вписано в нее. Все не так, все неправильно, пульсировали в моей голове болезненные мысли. Но я была рада, что смогла высказаться.

Среди звенящей пением цикад ночной тишины послышался шум резко одернутой занавеси на двери моей спальни. Обернувшись на звук, я увидела Карло. Объятая нахлынувшей нежностью к нему и жалостью к нам обоим, я протянула руки:

– Иди ко мне.

Мгновение – и я в его власти, полностью погребенная под его тяжестью, грубыми ласками, словно он пытался отомстить мне за все то, что я сейчас наговорила, и одновременно желал моей любви, как лекарства. Он искал во мне успокоения, как некогда искал его в опиуме, чтобы забыться и спрятаться от жизни с ее неразрешимыми проблемами.

Карло долго не мог прийти в себя после того откровения, что помогла ему пережить эта хрупкая и молодая, но такая мудрая женщина. Ради чего он жил все это время? Ради любви к ней, только лишь? Как она смогла разгадать эту пустоту, поселившуюся в его душе с того самого момента, когда они приехали сюда? Что же выдало ее, так тщательно скрываемую ото всех? Воистину, Роксана читала его мысли, она жила его жизнью, полностью разделив с ним судьбу и боль, и переживания, и мечты. Как же она была близка в эту минуту и как непостижимо далека ежесекундно! Как страстно хотелось доказать ей, что нет ничего важнее на свете любви к ней. Такой прекрасной, настоящей, искренней. Что могло соперничать с ее присутствием в жизни, неужели… искусство, которое она боготворила? Нет. Когда-то он называл страсть к ней и к музыке равноценными, но теперь это было не так! Он пожертвовал музыкой ради любви к ней, почему же она не приняла этой жертвы?

Роксана была самой жизнью, от которой хотелось пить и пить, чувствуя, что живешь сам.

– Карло… – ее измученный голос, просящий о помиловании, остановил это безумное желание полностью поглотить эту женщину вместе с ее думами. Словно придя в себя, он остановился и сквозь пелену горячей страсти пытался рассмотреть выражение ее глаз, переживая, что напугал ее своей грубостью. Роксана смотрела кротко и тихо, и в ее глазах не было ни боли, и даже тени той обиды, с которой она произносила свою обличительную речь. Она источала любовь и нежность, светилась перламутром на шелке постели, она была неземной красотой, воплощенной и подаренной ему как награда за все пережитые страдания. Карло прижался щекой к ее горячей щеке и замер, впитывая ее тепло, вдыхая ее аромат и слушая стук ее сердца.

Карло улыбался.

– Я люблю тебя, – восхищенно прошептала я, любуясь его красотой.

Боже мой, как же надо было постараться, чтобы произвести на свет такое чудо! Я обожала его длинные волосы, которые черными локонами спускались на плечи, глаза, казавшиеся бездонными, атласную кожу, к которой хотелось бесконечно прикасаться, губы, нежные, манящие, чувственные, одним видом доводившие до дрожи. Счастливец, он, казалось, не понимал своей красоты и ее власти надо мной. А я тонула в ней, испытывая неодолимую потребность прикосновений к этому чуду.