«Студент-юрист на последнем курсе, очень красивый молодой человек с хорошими манерами и симпатичным характером, деятельный и энергичный, не имеющий долгов, ищет богатую подругу жизни. Безразличны (?!)как внешность, возраст и вероисповедание (все равно христианка или еврейка), так и другие обстоятельства, часто считающиеся недостатками. Не исключается и вдова (без детей или с детьми)».

Подобная откровенность даже подкупает. Но если один с некоторым вызовом (офицер, владелец фабрики) заявляет, что слишком занят для знакомства, другой столь же откровенно признаётся, что внешность и возраст избранницы его не волнуют, то они ведь не безумцы, они понимают, что таковы нравы, они не оттолкнут потенциальных невест и их близкое окружение. Буржуазный век, есть буржуазный век, о какой галантности, тем более жеманности, может идти речь.

Вновь трудно не согласиться с Т. Карлейлем, который считал, что, в буржуазном браке, в 99 случаях из 100, единственная связь между супругами – деньги. Просто не следует демонизировать «деньги» и считать, что там, где речь идёт о «деньгах», о других чувствах говорить не приходится. Люди есть люди, кто может исключить, что внутри буржуазного брака существовали и романтические чувства, и взаимная привязанность, и подобие «великосветских» приёмов, и попытка женщины выглядеть и вести себя как истинная «леди», и многое другое.

И, в конце концов, такая человеческая, пусть чаще иллюзорная надежда, что если брак не заключается по любви, то может быть, сам брак приведёт к любви.

Рискну предположить, что «деньги» в данном случае не признак стяжательства, а признак того, что можно назвать «мещанским счастьем». Я имею в виду не нравы мещанства как городского сословия, а некую философию жизни.

Если говорить словами Г. Гессе[338]:

«мещанство подразумевало спокойное следование большинству, для ведения средней умеренной жизни, оно пытается осесть между крайностями в умеренной и здоровой зоне, без яростных бурь и гроз».

Кто-то скажет – и будет прав – что здесь плохого, здравый смысл всегда удерживает от крайностей, какая бы эпоха не была на дворе. Просто время вносит свои коррективы, умеренность во всём может превратиться в чистое притворство, если долго стоять в середине, то можешь не заметить, как оказался на краю, возможно вместе со всем своим сословием.

Гедда Габлер, скорее всего, не знала имён Шопенгауэра и Ницше, с их презрениям к чувствам женщины, не знала, что сто лет до неё существовала Мэри Уоллстонкрафт, которая из-за своих мыслей обречена была быть несчастной, она не знала много другого о своём времени, начинающегося «заката века». Но она задыхалась в этой «умеренности», задыхалась в этой привычной для всех фальши, «мещанское счастье» оказалось не для неё.

Весь спектр «заката века» охватить невозможно, да и нет у меня подобной цели. Отдаю себе отчёт, что давно вышел за реальный контекст одной пьесы, даже весьма прозорливой. Тем не менее, не могу не включить в этот контекст, ещё одно имя, Кнут Гамсун[339]. Такой близкий и такой далёкий от Ибсена и его «Гедды Габлер». Такой случай, не могу его упустить, когда ещё придётся написать о Гамсуне.

Ибсен и Гамсун родились в одной и той же стране, в один и тот же век. Почти ровесники. Но это «почти», в 31 год, огромная историческая дистанция.

Сознательная жизнь Ибсена (родился в 1828 году) приходится на середину XIX века, сознательная жизнь Гамсуна (родился в 1859 году) на его завершение и, далее, на XX век.

А это принципиально разные времена, разные