В течение нескольких месяцев дом пустовал. Наследники господина Левалье – сам капиталист тихо скончался, к счастью не застав краха своего предприятия, – велели мадам Лубэ снизить требования к моральному облику арендаторов до того предела, чтобы сдавать жилье всем желающим, располагающим достаточной суммой для внесения ренты. Таким образом, когда через несколько дней заявилась местная потаскуха в боа и чулках в сеточку и поинтересовалась о квартирке на втором этаже, то у мадам Лубэ не было иного выбора, кроме как взять ее грязные деньги.

Затем на четвертый этаж въехал рыжий великан-художник. Он сразу же взялся за дело. Для начала сломал перегородку между двумя комнатами, превратив помещение в просторную студию. Обломки стены выволок на лестничную площадку и бросил их там. Затем проделал огромное окно в стене. Прохожие, мягко говоря, были ошарашены, когда откуда-то сверху на них сыпались куски кирпича. Они задирали головы и грозили кулаком художнику, который плевал на них с высоты своего положения. Мадам Лубэ была вынуждена вмешаться. Несколько раз она поднималась наверх и принималась стучать в дверь. Когда же дверь наконец распахнулась, то перед мадам предстал совершенно голый потный художник с молотком в руке и с растрепанной бородой, обсыпанной штукатуркой. «Ну, не здорово ли? – восторженно взревел он. – Теперь я могу рисовать. Теперь у меня есть студия!» Эксцентричный жилец был насильственно выдворен из дома ажанами, когда начал выпиливать в двери дыры – для вентиляции.

С тех пор дом Левалье заселяла разношерстная местная публика. Краска постепенно сошла с его стен. Затем начала отлетать штукатурка с потолков, коридоры заполонили тараканы. Горестно вздохнув, мадам Лубэ убрала в сундук аккуратное платье из альпаки и корсет из китового уса. Она научилась закрывать глаза на происходящее, принимать всех подряд арендаторов, изначально ожидая самого худшего и обычно получая ожидаемое. Целыми днями она просиживала в своей каморке, посвящая время чтению газет, уходу за геранью, горшок с которой она выставляла на подоконник с приходом весны, и подолгу разговаривая с Мими, полосатой бездомной кошкой, ставшей ее лучшей подругой и собеседницей. Она превратилась в толстую старуху с двойным подбородком, единственный столп благочестия среди беспутства Монмартра.

Тем октябрьским утром 1885 года она стояла у окна кухни, попивая кофе со сливками и глядя на то, как из чрева уходящей ночи появляется новый мрачный и дождливый день.

– Ну что за место этот Монмартр! – вздохнула она. – Ужасное место!

Еще какое-то время мадам Лубэ созерцала залитые дождем оконные стекла – толстая круглолицая женщина в широкой коричневой юбке и шали. Ее седеющие волосы были собраны на макушке в крохотный пучок размером не больше яйца, а в глазах застыла тоска деревенской жительницы, волею судьбы вынужденной жить в городе.

Дождь монотонно барабанил по блестящим крышам мансард, грязными потоками стекал по стенам обветшалых зданий, жалкими слезами капал с карнизов, булькал в водосточных трубах и струился между отполированными до блеска булыжниками мостовой, то и дело собираясь грязными лужицами, похожими на небольшие зеркала. На Монмартре дождь казался каким-то особенно унылым, мрачнее, чем где-либо еще в Париже. Это было просто водяное опустошение, отчаяние, превратившееся в воду.

Мадам поднесла чашку к губам, собираясь отхлебнуть еще немного кофе и, бросив напоследок обиженный взгляд на улицу, вперевалочку подошла к мягкому креслу у окна, где проводила большую часть своего времени и откуда было хорошо видно все происходящее на улице. Она с кряхтеньем опустилась в кресло, подоткнула юбку, пристроила поудобнее подушечку, которую обычно подкладывала под спину, затем взяла со стола очки в железной оправе и принялась листать газету.