Шломо Нахельман уже открыл было рот, чтобы ответить, но император поспешно перебил его.

– Что же касается идеи Машиаха, – продолжал он, вновь выпрямляясь в своем кресле, – то мне лично эта идея не кажется – ни сильно привлекательной, ни даже просто допустимой. Во-первых, конечно, потому, что Мессия уже пришел, чтобы научить нас всему тому, что он посчитал нужным. А во-вторых, потому, что эта идея начисто лишает человека инициативы и делает из него послушную куклу, исполняющую чужие предписания. Получается, что нам не надо ничего делать, а только сидеть, сложа руки и ждать, пока Небо не соблаговолит обратить на нас свое внимание и ни пошлет нам Избавителя, о котором мы знаем так же мало, как и о жителях Луны.

– Ваше императорское величество заблуждается, – сказал Шломо Нахельман, поднимаясь со своего места. – Небеса ничего не дают просто так, даром. И все еврейское понимание истории как раз заключается именно в том, чтобы делать то, что ты должен делать собственными силами, только тогда Всевышний ответит нам, видя наше старание и упорство.

– Вот как, – император удивился горячности собеседника и почувствовал, что беседа пошла уже совсем не в том направлении, в каком ей следовало бы идти.

– Если бы создание теократического еврейского государства в Палестине стало бы реальностью, – продолжал между тем Нахельман, останавливаясь перед креслом императора, – то, уверяю вас, Ваше величество, Всемогущий не оставил бы свой народ, но, без сомнения, нашел бы возможность ответить ему, указав правильный путь и верное решение его внутренним и внешним проблемам.

Конечно, он обманывал Императора, скрывая от него, что избранник Божий уже стоит здесь, прямо перед ним, мягко улыбаясь над нерешительностью человека, перед которым трепетала Европа и от одного слова которого могли в одночасье подняться от моря до моря многомиллионные армии.

– Вы опять говорите о Машиахе, – сказал император.

– Я говорю о Боге, Ваше величество. О Том, Кто приходит в самое неподходящее время и дает увидеть и услышать себя в истории, которая наполняется содержанием, когда в ней обнаруживает себя Господь, и которая делается пустой и никому не нужной, когда Он скрывается от нас… Прислушайтесь, Ваше величество, – сказал Шломо, вдруг понизив голос, озираясь и поднимая глаза к потолку, как будто он и в самом деле слышал что-то, что не слышал император. – Разве вы не чувствуете сейчас Его присутствия в этой тишине, которая больше любых слов? Разве не слышите, как Он протягивает свою руку, чтобы объявить свою священную волю?.. Тот, который вывел свой народ из Египта и не забывал о нас даже в самые тяжкие времена?

– Я не могу, конечно, похвалиться такой близостью с Богом, как вы, – император надеялся, что его ирония не останется незамеченной, – но только боюсь, что я слышу не совсем то же самое, что и вы, и ваши коллеги, господин Нахельман.

В ответ Нахельман сказал:

– Что бы Ваше величество ни слышало, вы должны знать, что Всемогущий никогда не вводит нас в заблуждение, но всегда готов ответить на все наши вопросы и недоумения.

– Это радует, – Вильгельм улыбнулся.

Вошедший в палатку адъютант остановился на пороге, явно намереваясь прервать затянувшийся разговор.

– Сейчас, Конрад, – кивнул ему император. – Я помню.

– Уже десятый час, Ваше величество, – Конрад с удивлением скользнул взглядом по этому странному еврею в европейской одежде, который так беззастенчиво отнимал драгоценное время у императора.

– К сожалению, – сказал император, поднимаясь с кресла и массируя затекшую ногу, – к сожалению, время поджимает, господин Нахельман. Боюсь, что я не смогу больше уделить вам ни минуты времени.