С примкнутыми штыками, печатая шаг, промаршировал почетный караул, состоящий из офицеров турецкого гарнизона. Вслед за ними прошли турецкие флагоносцы с развевающимися флагами, штандартами и вымпелами. Затем появились адъютанты его императорского высочества. Они ехали полукругом, словно тесня и раздвигая галдящую толпу, оставляя позади себя свободное место для Императора, и тени от императорских штандартов, которые они держали, ложились на булыжную мостовую, словно оповещая едущего Императора о том, что путь свободен и безопасен.

Император не торопился. Он ехал шагом на роскошном, черной масти, арабском коне с белым пятном на груди, и время от времени поднимал руку, чтобы приветствовать стоящих вдоль дороги в ответ на их приветственные крики и трепет праздничных флажков. За его спиной ехала карета императрицы, Августы Виктории. А за ней – свита императора и пестрый двор, на каретах, колясках, верхом и пешком, – словно гудящая, то сверкающая на солнце, то прячущаяся в тени зонтов. Фрейлины, военные, штатские. Сверкающие вспышками корреспонденты всех мыслимых газет и журналов. Крики. Цоканье копыт. Громкое пение представителей немецкой общины. Тень под ногами Императора и его лошади стала совсем небольшой. Потом вдруг крики стихли, потому что как раз в это время произошел инцидент, о котором потом долго говорили на улицах и в кофейнях. Пробившийся сквозь кричащую и галдящую толпу молодой человек в европейской одежде, быстро выскочил перед медленно идущим конем императора, после чего так же быстро опустился на колени и протянул в сторону кайзера свернутый в трубочку лист бумаги, одновременно опустив голову и выражая своей позой высшую степень смирения. Все произошло так быстро, что ни турецкая охрана, ни охрана из свиты императора не успели ничего сделать. Подъехавший затем императорский адъютант хотел было уже отогнать просителя прочь, но подъехавший Император сделал ему знак, и тот забрал протянутую бумагу.

– Это прошение об аудиенции, – произнес проситель на хорошем немецком языке, не вставая с колен.

Забрав прошение, адъютант подъехал к Императору и протянул ему бумагу. Потом остановился рядом, ожидая решения.

– Хорошо, – сказал Император, глядя издали на просителя и возвращая бумагу адъютанту. – Хорошо. Найдите время.

– Слушаюсь, – склонил голову адъютант. Затем он вернулся к молодому человеку, который всё еще стоял на коленях и нагнулся к нему с лошади:

– Вы просите аудиенцию, не так ли?.. Его Императорское величество примет вас послезавтра в семь утра, в своем палаточном городе. Вход со стороны большого шатра. Ровно в семь часов. Не опаздывайте.

Затем он отсалютовал просителю и вновь присоединился к свите Императора.

– Хвала Всевышнему, – сказал Шломо Нахельман, поднимаясь с колен и отвешивая глубокий поклон уже не видевшему его Императору.

– Хвала Всевышнему, – повторил он, не обращая внимания на толпившийся и глазевший на него народ. – Всемогущий услышал меня.

Император улыбался. Ему доставляло удовольствие видеть растерянное выражение на лице этого одетого в европейское платье еврея, который пришел к нему на сегодняшнюю аудиенцию и попал прямо на утреннюю экзекуцию, которую время от времени, не жалея выдумки, устраивал император для своих нерадивых приближенных.

На этот раз досталось военным советникам и генералам.

Причин сегодняшнего утреннего разбирательства было две. Во-первых, сообщение французских газет об испытании нового французского скорострельного пулемета, чья пропускная способность была столь велика, что, кажется, оставляла далеко позади все аналогичные образцы. И это привело императора в ярость, потому что пулеметы были его слабостью, а германские пулеметы были слабостью вдвойне, и поэтому должны были быть самыми лучшими в мире.