Пока мать возилась во дворе, Оля торопливо заталкивала самое необходимое: белье, теплые вещи, документы, дневник, который она, правда, уже год как не вела. Безумно жаль было оставлять медведя – первый Ромкин подарок на её день рождения.

Закинув рюкзак на плечо, она огляделась, прощаясь со своей комнатой. Потом на цыпочках подошла к Пашкиной кровати и поцеловала спящего брата в теплую щеку.

Мать вернулась в дом и очень удивилась, увидев Олю.

– Ой, доча. А я думала, ты спишь. Даже будить тебя сегодня не хотела.

Ночью, пока обдумывала план, Оля собиралась ускользнуть от матери с рынка. Дождаться, когда та отойдёт в туалет, подложить прощальное письмо, схватить рюкзак и уйти, чтобы больше не возвращаться. Письмо она уже подготовила. Писала на рассвете, глотая слёзы. Хотела уложиться в пару строк: извиниться и попрощаться. Но исписала целый тетрадный листок. Почтового конверта у нее не было, пришлось вырвать страницу из Пашкиного альбома для рисования и склеить некое подобие самой. Подумав, сверху подписала: «Маме от Оли» и сунула конверт в карман кофты.

Таков был план.

Но сейчас, глядя на хлопочущую мать, она поняла: нет, это будет не по-людски как-то. Жестоко и трусливо. Лучше сказать всё сейчас. Мать, конечно, станет рыдать, умолять, рвать душу. Пашка, наверное, проснётся. И вот так уйти будет вдвойне тяжело и стыдно, но пусть.

– Мам, я ухожу, – глухо произнесла Оля.

Мать непонимающе захлопала глазами.

– Как это? Куда уходишь?

– Ухожу из дома. Мы с Ромкой уедем отсюда.

Мать тяжело опустилась на табурет, словно у нее подогнулись ноги. С полминуты она на нее безмолвно таращилась со смесью неверия и ужаса.

– Уедем с ним из Кремнегорска. Он меня звал с собой. Вещи я уже собрала.

– Что ты такое говоришь? – у матери наконец прорезался голос, но был он какой-то чужой, сдавленный, скрипучий. – Скажи скорее, что это неправда…

Оля молчала, виновато глядя на мать.

– Ты не можешь… ты не поступишь так с нами… – подбородок её мелко затрясся. У матери начиналась истерика.

В конце концов всё вышло ещё хуже и тягостнее, чем думала Оля. Гораздо. Мама рыдала в голос, цеплялась за неё, умоляла. А когда Оля всё-таки направилась к двери, вдруг рухнула на колени и обхватила её ноги. Ужаснувшись, Оля опустилась на корточки, обняла мать.

– Мама! Ты что?! Перестань! Вставай сейчас же… Что ты делаешь?

Мать, уткнувшись лицом в её плечо, глухо подвывала.

– Мам, ну успокойся, пожалуйста. Не плачь. Прошу тебя…

Рыдания не стихали. Тут уже и Олю прорвало:

– Мама, ну пойми же! Не могу я остаться! Я люблю вас, люблю тебя и Пашку, но я же тут просто сдохну… Мамочка, умоляю, отпусти меня к Роме. Неужели ты не хочешь, чтобы я была счастлива? Я хочу быть с ним… я так люблю его. Я не могу без него! Слышишь? Я не смогу без него жить.

Её саму колотило похлеще матери. Голос сорвался в крик:

– Я умру без него! Ты этого хочешь?!

Тут из комнаты выбрел сонный Пашка в одних трусах и маечке. Худой, загорелый до черна, с расчёсанными до крови комариными укусами на голых ногах, взъерошенный как воробей. В потрясении он уставился на них круглыми глазами.

Оля сразу смолкла, встала, помогла подняться всё ещё всхлипывающей матери и усадила её за кухонный стол. Мама несколько раз судорожно вздохнула и снова начала всхлипывать.

– Оль, ты что, уезжаешь? – тихо и серьезно спросил брат.

– Пашка, миленький, я буду писать тебе каждую неделю!

Он больше ни слова не сказал, но смотрел на неё так, что сердце кровью обливалось. Смотрел как на предательницу.

Оля их так и оставила: Пашку, застывшего в дверях кухни и глядящего на нее в страшном молчании, и плачущую мать.