– Извините… простите меня… – произнесла сдавленно Оля, подняла свой рюкзак и, сгорбившись, словно под непосильной ношей пошла к лестнице. Шаги её, сначала тяжелые, стали быстро ускоряться. И вот уже внизу хлопнула дверь подъезда.

Маргарита Сергеевна выглянула в окно, увидела внизу удаляющуюся фигурку. На долю секунды в душе шевельнулось не то сомнение, не то жалость. Всё-таки Роман за что-то же любил её…

Но она быстро отогнала ненужные мысли. А потом вдруг обнаружила на подоконнике лист бумаги, сложенный конвертиком и заклеенный. Сверху круглым детским почерком было аккуратно выведено «Маме от Оли».

Немного поколебавшись, Маргарита Сергеевна подобрала конверт, который обронила Оля, и положила в сумку. Был секундный соблазн открыть и прочесть, но тогда она сама себе стала бы неприятна. Нет уж, решила она, потом как-нибудь выкроет время и вернет его Оле…

29. 29

Идти было некуда.

Выскочив из подъезда Ромкиного дома, Оля бездумно мчалась, не разбирая дороги, словно за ней гнались черти. Пока не оказалась в парке. Сама не ведая, прибежала туда, где ещё недавно они с Ромкой гуляли. Целовались, прячась в кустах, болтали, строили планы. Последний раз его здесь избили. Это был кошмарный, чудовищный день. И всё же сегодня во сто крат хуже. Тогда у неё был Ромка, а сейчас – его нет. Он уехал. Вычеркнул её из своей жизни навсегда. Как страшно звучали эти слова…

И винить некого, кроме себя. Она одна во всем виновата. Она своими руками разрушила… не просто любовь и счастье, а всю свою жизнь. Струсила, предала. И даже не столько Ромку, сколько себя. Ну почему она в тот вечер струсила? Почему не сбежала с ним сразу? Почему даже не подумала об этом?

«Господи, что я натворила…», – произнесла она еле слышно.

Жалость к себе незаметно переросла в ненависть, ненависть – в отвращение.

Оля опустилась на скамейку. В этой части парк был заброшен и безлюден. Потому им с Ромкой здесь и нравилось – возникала иллюзия, что они одни в целом свете. Но сейчас в парке кто-то был. Откуда-то доносились голоса, но далекие, еле слышные. Уединения они не нарушали.

Стоило подумать о том, куда пойти, что теперь делать. Тем более скоро уже стемнеет. Но в голове стучало лишь одно: Рома уехал. Она его больше никогда не увидит.

И эта мысль вытесняла всё остальное. Приводила её в цепенящий ужас. Как же она без него? Он ведь для неё всё. Она же без него просто не сможет жить. Дышать не сможет. Она уже сейчас задыхается, а жить и не видеть Ромку, не знать, где он… нет, господи, нет!

Оле казалось, что внутри неё образовалась глыба льда. Заполонила её всю, целиком и полностью. От неё стыла кровь и ломило нестерпимо, а она всё продолжала расти, распирая изнутри, кроша кости, разрывая органы.

Так плохо, так больно ей не было никогда.

«Пусть бы меня отец ещё хоть сто раз избил ремнем, палкой, чем угодно, только бы Рома вернулся!», – неистово шептала она, как в горячечном бреду, зажмурившись и глотая слезы.

Она без раздумий и сама побежала бы за ним, куда угодно, знать бы только – куда.

«Рома, пожалуйста, вернись… я не могу без тебя… я умру без тебя…», – шёпот становился всё громче, и вот уже из груди вырвался протяжный горестный вой.

Сумерки быстро наползали на город, а в парке было уже совсем темно. А в этой части, где нет фонарей, и вовсе – хоть глаз выколи. От реки несло холодом, но Оля ничего не замечала. Ни беспроглядной тьмы, ни холода. Тоска и отчаяние сводили с ума, рвали сердце, сжимали мертвым спазмом горло, и всё остальное просто меркло, делалось таким неважным…

Она то затихала, словно выбившись из сил, то снова её начинал сотрясать горький плач. Сколько она так просидела – час, два, три или дольше, Оля не знала, да и ей было плевать. Всё равно идти больше некуда.